— Баня — место нечистое!

Дым из каменки потянулся по потолку к низкой двери. Глаза щипало.

Было светло от маленького оконца. Но Сысой уже ничего не видел и не слышал, припал к жене, как жаждущий к роднику. Стыдясь, она одной рукой обнимала его, другой расплетала волосы, чтобы прикрыться.

— Ох, и дура, — шептал он, тяжело дыша, — уродись кадьячка с такой грудью, как у тебя на исповедь бы ходила без одежи, а ты от мужа прячешь.

Фекла вздохнула, шевельнулась под ним на скомканной парке:

— Тесто поставить надо!

— Улька поставит! — крепче сжал ее в объятиях Сысой.

— Дров хоть подкинь, прогорели уже! — застенчиво отвечая на ласки мужа, прошептала она.

— Успею!

— Каменка-то погасла! — глянул в окно Филипп.

— Знать, дрова хорошо колют! — рассмеялся Василий.

— И то, правда, — улыбнулся в бороду Сапожников. — Давно не виделись, милуются. Дай-то Бог! — Перекрестился на образа и вздохнул. — Нарожали бы детушек побольше да осели, дом большой срубили. Чего по морю шастать? Вот и я смолоду все куда-то рвался, воевал, земли открывал, тонул, горел, голодал…

Для чего? Только с вами и узнал жизнь.

Ульяна заерзала на лавке:

— Кобель замучит жену! Помогать надо!

— Сиди! — строго приказал Васильев. — Бабы от того краше становятся…

Сама же удивлялась: не приметила за Сысоем, чтобы с дикарками путался.

Как было оговорено после промыслов, к Михайлову дню из одиночек и факторий промышленные потянулись в Павловскую крепость на сход и обсуждение зимних дел. К устью Сапожниковской речки пристал куттер «Благоверный Князь Ростислав» под началом кенайского передовщика Василия Малахова. Старовояжные гости зашли в избу, Ульяна с Феклой стали накрывать стол. Малахов перекрестился на образа, скинул камлею и парку, сел на лавку, расправляя пальцами поседевший волос и сивую бороду.

— Однако мы с тобой не помолодели, — с грустью заметил Филипп.

— Это так! — вздохнул Малахов, глядя на него, и кивнул на тоболяков: — Давно ли юнцами были? Матерые мужики. — Помолчал, разглядывая нехитрое убранство дома, спросил вдруг:

— Возле вас корабль не является в море?.. А у нас перед Покровом и после каждую неделю являлся, дрейфовал вдали от берега. На фрегат похож. Паруса спущены. А чей, не разглядеть… На Александровском мысу нашли часть фальшборта. Плотник посмотрел, узнал свою работу с «Финикса», — Малахов поглядывал на тоболяков и на Филиппа с таким видом, будто хотел услышать ответ на свои домыслы: про «Финикс» говорили все и беспрестанно. — У вас-то какие новости? — спросил, опуская голову.

— А какие у нас новости?! — зевнул, крестя бороду, Филипп. — Корма скотине задал, навоз вычистил, коров подоил сиди, ремонтируй байдары к промыслам. И так каждый день.

— Хорошо живете, — грустно улыбнулся передовщик.

Гости переночевали, а утром ушли на веслах в Павловскую бухту. С ними уплыли на сход Сысой и Василий. Возле батареи «Ростислав» поднял весла и салютовал флагу из ружей.

— Что нового, пушкари? — задрав бороду, крикнул на скалу Малахов.

К воде спустился Чертовицын в добротной урильей парке поверх старенького сюртука, в сапогах из сивучьих горл.

— «Финикс» не приходил! — виновато развел руками. Видно, всякий прибывший в бухту первым делом спрашивал об этом. — Поторочин с Баламутовым тоже не вернулись. А Кусков вчера только прибыл с Нучека…

Тут такое дело: Бакадорова запугали, от власти отстранили, правит нами теперь консилиум.

— Что за хреновина? — спросили с «Ростислава».

— Монахи, штурмана, чиновные, безносый приказчик, толмач и несколько промышленных объявили себя народной властью, постановили до транспорта все работы прекратить, в караул ходить всем по очереди… Кусков вернулся, поди уже война в крепости, я туда не хожу, здесь ночую.

Гребцы с куттера опустили весла на воду. Малахов спросил Чертовицына:

— Судно в дрейфе не видали?

— Как не видать? Часто является, — будто о пустячном и ничтожном ответил отставной прапорщик. — Морок это! Перекрестишь — пропадет. Не к добру, должно быть, — печально взглянул на старых друзей.

У причала «Ростислав» встретил Иван Кусков. На нем под паркой клацал панцирь. Из-за кушака торчал пистоль. Рядом стояли Ворошилов и Москвитин — тоже вооружены до зубов.

— Давненько не виделись, соседушка! — обнял Малахова Кусков.

Здороваясь с тоболяками, сказал строго: — А вы могли бы пораньше прийти.

Живете недалече.

После полудня подошли байдары с Карлука под началом Афанасия Швецова. Передовщик с алеутами привез несколько бочек китового жира и мясо.

Сход начался сам по себе. Недовольные службой крикуны возмущались по казармам, собирая вокруг себя толпу. Двое распутных поселенцев из томских каторжных крестьян, присланных в 1794 году, кричали:

— Рассудите нас, люди добрые, не то перережем друг друга!

Распря началась из-за бобра, которого непонятно чья стрела поразила первой, и кончилась кадьячкой, которая сожительствовала с ними обоими.

Кусков согласился выслушать споривших и велел пригласить девку. Их обступила толпа любопытных. Вдруг в казарму вбежали безносый приказчик с подпоручиком Талиным, за ними монахи Афанасий и Нектарий. Положив подрагивающую от пьянства руку на эфес шпаги, офицер крикнул:

— По какому праву вы, простые граждане, беретесь судить себе подобных?

— По праву, данному мне законным правителем Российских владений в Америке и на островах, — ответил Кусков. На его бритых скулах заходили желваки.

— Это право принадлежит только нам, дворянам, избранным Богом и Государем, но не купцам и мещанам!

— Предъявите письменные свидетельства ваших полномочий, и я беспрекословно уступлю вам! — громче и злей сказал Кусков и протянул к офицеру руку с раскрытой ладонью. За его спиной, плечом к плечу, встали Ворошилов и Москвитин. Сысой с Василием неспешно придвинулись к ним.

— Еще чего? — Усмехнулся подпоручик. — Достаточно того, что я дворянин… Мы обязаны властвовать над вами не потому, что жаждем повелевать, а потому, что родились дворянами… Нет власти, данной не от Бога!

Так ли я говорю, преподобные отцы? — обернулся к монахам. — Те смущенно закивали. — Покажите невежам, где это писано в Евангелии, — подпоручик обернулся к Кускову с дружками. — Так же, как с них, духовных, спросится, не погубил ли кто из вас свою душу, — продолжал мореход с важным видом, — так с нас, дворян, спросится за власть и порядок, а с вас — за покорность…

— Ишь, как запел господин офицер! — зло рассмеялся Кусков. — Будто перед ним холопы… Среди нас тульских да курских — раз-два и обчелся, господин навигационный специалист. Здесь почти все потомки исконной Руси, вольного Новгорода: тотемские, устюжские, каргопольские, архангельские, со всей Сибири от Тобольска до Петропавловска… Ха! Не туда попал, ваше блядородие, — глаза Кускова пылали бешенством. Толпа промышленных загудела, сбиваясь в кучу.

— Вот выпорю тебя, мещанишко, и власть меня не осудит. Ты же, едва замахнувшись на дворянина, кончишь жизнь в кандалах…

Кусков захохотал, закинув голову.

— Ваше благородие желает поединка? На пистолетах, ножах, топорах?

Можно и на шляхетских шпажонках?!

— Дворянину не к лицу поединок с низкорожденным, — презрительно усмехнулся подпоручик и вдруг заметил, что толпа прихлебаев за его спиной смущенно редеет.

— Ты, пьянь тухлая, — больно ткнул его в грудь пальцем Кусков. — Да ты своими трясущимися ручками с шести шагов в бочку не попадешь! — Кусков шагнул вперед так, что подпоручик вынужден был отступить. — Да я плевком тебе башку проломлю!

Между ним и озиравшимся офицером кинулись монахи, грозя карой небесной. Безносый приказчик влез на китовый позвонок, закричал о блуде и разврате, грозя отписать самому Государю о неповиновении промышленных. И вдруг взвыл, выгибаясь дугой. Кто-то сзади вытянул его плашмя тесаком по ягодицам. Толпа захохотала. Подпоручик удалился с таким видом, будто вскоре вернется, приняв крайние меры.

Лейтенант Сукин заскрипел зубами, глядя, как при нем оскорбляют дворянина, протиснулся вперед, к Кускову, потребовал разговора с глазу на глаз.

— Я тебя не боюсь! — сказал с вызовом. — И твои разбойники мне — не указ!

— Я тебя тоже не боюсь! — глаза Кускова все еще блистали гневом.

Переломив природную гордыню, Сукин добавил:

— А всех этих масонов с господином Талиным, всех смутьянов — презираю!

— Я их тоже презираю! — в глазах Кускова появился интерес к офицеру.

Лейтенант помолчал, что-то тупо соображая:

— Ругают Россию, народ, царя, церковь… Я и сам вижу — все у нас плохо…

Но когда ругают выскочки, чьи деды были лекарями и сапожниками — досадно.

Я — не учен, как они, сказать им не умею… Тебя не боюсь, — повторился, — но за них вступаться не буду.

В эти самые дни от распрей ли людских, от злобы ли, затряслась на Кадьяке земля, да так, что печки в казармах рассыпались. Из чуть курившейся горы вырвался столб дыма и пламени. Загудела потревоженная утроба, гул, треск и взрывы доносились из-под земли, в воздухе летали пепел и сажа, от которых люди чихали и кашляли до изнеможения. Похоже — наступал конец света.

Тоболяки, обвязав лица тряпками, поспешили домой. Жены с плачем бросились им на шеи, перед кончиной уже не чаяли увидеться. Филипп с черным от сажи лицом, с воспаленными глазами, не мог удержать мечущийся скот. Втроем они заперли коров, задали им корма на два дня вперед. Семья закрылась в доме, счастливая уже тем, что все под одной крышей. Засветив лампадку, запели, единясь в домной молитве. Рассыпавшаяся печь остыла.

Домочадцы все тесней сжимались в круг, чувствуя светлую любовь друг к другу, и благость, которой смерть омрачить не в силах.

Прижавшись телом к телу, как алеуты в ненастье и невзгоды, они не выходили из дома два дня, согревая себя своим теплом. Но голодный скот разжалобил их. Сысой с Феклой вышли во двор, засыпанный пеплом, дали корм животным. Васька принес глины, обмазал печь, затопил, и в доме стало тепло. Сысой, повеселев, потянул Феклу на полати.