— Вот ведь, глазастые! — ворчал Антипин. — Сколь лет с ними промышляю и все удивляюсь. Говорят — это от алеутского корня, которым они глаза очищают.

По каким-то признакам в селении ждали гостей. Встречать их вышли женщины, раскрашенные охрой, что считалось особо почетным уверением в добрых намерениях. Кадьячки, скинув парки, вошли по грудь в холодную воду, вынесли байдару на берег, помогли освободиться от обтяжек и собирались уже нести гостей на спинах, но Сапожников сказал на их языке, что они дойдут сами.

В жупане, куда привели гостей, сидело полтора десятка мужчин и стариков, горел жировик, пахло кадьяками и тухлой рыбой. Едва Федька вошел следом за русичами — тут же сказал по-кадьякски, что среди уважаемых гостей есть косяк, который так любит туземный народ, что изучил его язык.

Сапожников кивнул и пробормотал приветствие, понимая, что Федька предупредил сородичей, чтобы те держали язык за зубами.

Писарь по-свойски кивнул Сысою, насмешливо проворчав в адрес сородичей: — Совсем глупые! Думают, раз долго не приходят корабли — нет больше косяков за морем, перевелись. Я им говорю про Иркутск — а они надо мной смеются.

Гостям предложили холодной воды, с которой у островитян начиналась любая трапеза, потом сказали, что в селении нет никакой еды — все съедено.

Тойон Савва был в Килюдинской губе у родственников. Гостей принимал в своей бараборе шаман Минак, которому было лет восемьдесят от роду. Разрез на его нижней губе был больше природного рта, из подбородка торчал с десяток седых волосков, но он не походил на дряхлого старца и содержал двух жен. Домом заправляла его внучка, имевшая трех мужей, один из которых, вместе с Федькой-толмачом, буксировал трехлючку к селению. Здесь же жили два молодых парня из других селений, по русским понятиям — женихи правнучек шамана и его работники, добивавшиеся расположения невест. На Кадьяке мужья обычно жили в домах своих жен.

Мужчина и женщина средних лет были стрижены наголо и вымазаны сажей по случаю траура. Недавно у них утонул сын. Сысой стал расспрашивать Федьку и узнал, что отец упрекнул сына за то, что тот обильно угощал гостей жиром, которого и самим мало. Сын сказал ему, что умрет и тогда другим еды достанется больше. На другой день он выплыл на середину залива и перевернул байдарку.

Утром, по кадьякскому обычаю, все мужчины сидели на крыше и наблюдали восход солнца, а когда оно поднялось, решили, что будет ветер.

Искупавшись, как обычно, они разбрелись по домам, не помышляя о завтраке.

Русских промышленных людей такая жизнь не утраивала. Сысой с Иваном сели в байдару, отошли от берега на полсотни саженей и забросили удочки.

Сапожников стал выспрашивать старого шамана, нет ли в селении охотников на китов. Разговор этот был не прост. Кадьяки хоть и почитали китобоев, называя их прокормщиками, но не жили рядом с ними и не ели из одной посуды. Минак долго увиливал от прямого ответа, потом намекнул, в каких местах может жить такой человек: по подозрению, он недавно украл в Угацком селении труп Неустрашимого, обещал украсть и Минака, когда тот умрет.

Сысой с Иваном вернулись на берег к полудню, наловив пару пудов камбалы и палтуса. Не много, но возле Павловской крепости давно не было таких уловов. Они вошли в барабору. Женщины сидели на полу и шили парки, мужчины, задрав ноги, лежали на коротких нарах, колотили в бубен и, время от времени, пели, ничуть не заботясь о пропитании.

— Что ж вы рыбы не наловите? — спросил Сысой.

Филипп перевел сказанное. Кадьяки, зевая, ответили, что рыба нынче не ловится.

— Хорошо ловится! — посмеялся отощавший стрелок Антипин. — Скажи: пусть мужики рыбачат, а бабы принесут улов из нашей байдары.

Вскоре кадьячата, с прутьями в ноздрях, принесли рыбу. Самое вкусное место — рыбьи головы, были раздроблены или с выколотыми глазами. Сысой попытался дознаться, зачем они так сделали, но ничего не понял. Филипп же проворчал:

— От большой любви к нам!

Посмеиваясь в бороду, он раздал рыбу женщинам. Те с благодарностью кланялись, повторяя: «Ладно! Ладно!» Русичи развели костер и испекли себе завтрак, кадьяки съели рыбу сырой.

Вскоре вернулись посланные рыбачить с хорошим уловом и стали благодарить гостей, что те заставили их ловить рыбу.

Вопреки предсказаниям, погода не портилась. Русские промышленные отправились в Килюдинский залив, переночевали там и пошли дальше к местам, где, по намекам старого шамана, жил охотник на китов. По пути они несколько раз пытались подкрасться к киту, но ближе, чем на сотню шагов, подплыть к нему не могли. Стреляли пулей, метя в голову, кит нырял, уходил далеко, и непонятно было — ранен ли он настолько, чтобы умереть.

Возле острова Салтхидака наступила тихая и солнечная погода.

— Вот сюда мы и пришли на двух галиотах третьего августа 1784 года, — оглядываясь на остров, заговорил Сапожников. — Из Охотска выходили на трех, но возле Камчатки в тумане «Святой Михаил» пропал. Гришка Шелихов с женой и детьми был на «Трех Святителях» под началом Бочарова, я — на «Святом Симеоне и Анне Пророчице» под началом Герасима Измайлова… Туда вон, за остров, прошли буксиром в гавань и встали на якоря. Вокруг были одни птицы, даже на берегу не нашли человечьих следов.

На другой день стали промышлять малыми партиями, разошлись во все стороны, и только одна байдара вернулась к вечеру с местным жителем. На галиоте было полтора десятка уналашкинских алеутов, которые кадьяков иначе, чем «враг», не называли. Они вызвались плыть с нами, чтобы воевать с ними. Говорили о «враге» презрительно, что кадьяки — вечные зачинщики ссор, без чести, что храбры только на словах, хвастливы и крикливы, как вороны на падали…

Григорий Шелихов расспросил кадьяка о чем хотел, одарил их бисером и отпустил на волю.

Пятого августа к рейду прибыли на каяках трое местных жителей, раскрашенных красными и черными полосами, без страха поднялись на палубу «Трех Святителей», плясали в честь встречи. Передовщики Шелихов и Сомойлов одарили их, говорили о дружбе и приязни. И вдруг во втором часу пополудни солнце сделалось красным, как перед бурей и стало гаснуть.

Кадьяки побросали подарки за борт, кинулись к лодкам и уплыли к берегу. — … Вон тот остров видите? — спросил Филипп, указывая веслом на скалу с плоской вершиной, торчащую из воды на пять-семь саженей. — Там собралось их как муравьев. Наши через толмача просили у них заложников, но они подплыли на каяках и давай кричать, чтобы мы убирались навсегда. А двенадцатого августа в полночь напали на галиоты. Вахта не дремала.

Ружейными залпами их отогнали. У нас никто не был даже ранен в стычке, только борта галиотов утыканы стрелами. Вскоре прибыл на судно перебежчик-алеут, бывший у кадьяков калгой-рабом. Сородичи его не признали, презирая, что живым дался в плен. Он остался у нас и сказал, что засевших на камне около четырехсот человек и они ждут подмоги от других селений.

Галиоты подошли к острову и стали палить из пушек. Утром мы высадились на него и нашли только пятерых раненых. Ни одного покойника не было. После узнали, что убитых осажденные побросали в море. Наши промышленные высадились на мысу. Кадьяки собрались силами и опять напали. Мы отбились и взяли в плен сто человек. Доброй волей вернулся тот самый кадьяк, которого привезли на галиот первым, сказал, что сородичи во всем винят его и всюду гонят. Он так и остался среди нас, жил долго, без измены. И еще сказал, что кадьяки считают русских людей чертями, явившимися из моря, будто мы умеем превращаться в огненные стрелы.

Гришка Шелихов все это на ус намотал, хоть и брился каждую неделю, стал пускать всякие слухи… Велел высверлить в камне дыру, набил ее порохом, вставил ружейный замок, от него протянул веревку, наговорил пленным небылиц и взорвал камень на их глазах. Потом отобрал сорок здоровых мужиков, два десятка детей — в заложники, остальных отпустил с подарками.

Пленным дали сети и заставили ловить рыбу.

Как раз здесь все и было! — Указал на берег Сапожников.

— Царствие небесное, конечно! — перекрестился желчный Антипин, оторвав руку от весла. — Бог все видит! Только никак не пойму, отчего все талдычат: Шелихов да Шелихов… Мухоплев, Зайков, Деларов — задолго до него были даже в Чугацкой губе, Бочаров с Измайловым ходили к тем местам, где пропали чириковские шлюпки!? А вот ведь, молебен по Шелихову служили, даже Баранов его хвалил…

Сапожников, сидевший впереди, обернулся к нему с насмешливыми лицом.

— И Мухоплев, и Зайков с Деларовым из Чугацкой губы еле ноги унесли, все, кто до нас к Кадьяку приставали, уходили ни с чем, силой переломить кадьяков не могли. А Гришка всем показал, как надо с ними ладить.

В те поры среди кадьяков были непрестанные войны. Одно селение воевало с другим, родственники друг на друга нападали, мужчин убивали, женщин и детей брали в плен… Шелихов хотел их главного тойона наказать за то, что его люди не хотят работать на нас. А он говорил: «Я смерти не боюсь, хочешь проверить — ударь копьем в сердце, но не позорь побоями!» Тут Гришка и смекнул, чем их пугать. Потом тот же тойон сказал ему. «При косяках мой народ не убивает друг друга. Это мне нравится. Не хочется, чтобы не стало кадьяков!» Гришка некоторых из них крестил, оказывал им почтение и помощь, детей брал в школы, для их и для своей пользы. Чудеса показывал: на ночь выставлял лампу Кулибина, а кадьяки думали — солнце крадет… Захочет, и не выпустит утром. Так, одних лаская, других наказывая, разделил всех. Крещеные стали презирать диких сородичей, а те — их Потом кенайцы тойона Шуяха напали на Афогнак, он послал туда тридцать русских стрелков, алеутов и кадьяков, выбил колошей с острова.

После него и Сомойлов с Деларовым, и Коломин с Коноваловым, и Баранов, — все по его научению, как по-писаному, приводили диких к повиновению.