«Арктика утеряла уже таинственный ореол романтизма. Идем в Арктику не для того, чтобы рассказать потом о героических неудачах, но чтобы сделать серьезное дело. Лишь при помощи аэроплана или дирижабля можно с достаточной полнотой в короткий срок изучить географию приполярных областей Союза, в частности Чукотку…»
«Предстояло идти не только вдоль морских берегов, но и пересекать значительные участки суши — до 500 километров — с небольшими реками и озерами, пригодность которых для посадки гидроплана была неизвестна… И все-таки нужна морская машина, способная садиться везде на побережье и вместе с тем преодолевать горные хребты высотой до 2000 метров без водоемов… Остановились на самолете фирмы Дорнье типа «Валь» (кит), который обслуживал карские экспедиции и енисейскую линию. Он находится в Красноярске на ремонте, и ему нужно перелететь отсюда через Иркутск и Читу на Амур, а затем вдоль Охотского и Берингова морей до Анадыря.
Первым пилотом назначен Страубе, участник спасения Нобиле и многих полетов на Севере…»
«Я с любопытством осматриваю биплан, которому в течение 4 месяцев предстоит быть нашему экипажу домом, а при печальном исходе и гробом…
«Дорнье-Валь» действительно напоминает кита: это лодка с тупым носом и длинным хвостом. Про себя мы назвали ее «Дашей»… Самолет стоит в затоне на берегу между кучами бревен, старыми опрокинутыми будками, среди зарослей лебеды и полыни. Под ним меланхолически бродит выводок свиней…»
«Первый пробный полет… Снизу у «Даши» тяжелое прямоугольное очертание, жабры и туловище окрашены в черный цвет, и она носится в воздухе, как некое мрачное чудовище, оживший бред больного воображения…»
«Страубе любит крутые виражи и доставляет себе удовольствие: с высоты 1500 метров стремительно снижается по спирали, затейливо кружит над заливом…»
«12 июля 1932 года, вылетели из Красноярска…
…В полете с людьми Страубе изящно — другого слова подыскать не могу — управляет машиной.
Моторы рассчитаны на 100 часов полета.
Мы верим картам и пилоту, который летал много раз зимой и летом на линии Хабаровск — Сахалин…
Мыс Наклонный выскакивает из тумана метрах в 200 впереди призрачной серой стеной. При нашей скорости это только 6 секунд до смерти, но Страубе успевает отвернуть влево, крыло к воде — и гряда зубчатых серых скал проносится безмолвно мимо и исчезает в тумане…»
«Анадырь — начальный пункт рабочих полетов.
Маршрут — по материку, к заливу Креста, заснять величайшую вершину северо-востока Азии гору Матачингай, 2799 м, и далее пересечь Чукотский полуостров к Берингову проливу.
Чукотка с высоты — беспорядочные скопища закругленных гор, то черных, то красных, то серых, с громадными между ними долинами, идущими совсем не так, как показано на картах. И горы — не так. Надо заново все рисовать…»
Пять дней сидят в Уэлене, пережидая погоду. Но ждать больше нельзя. Возникла необходимость полета на остров Врангеля. Там, по сообщению начальника станции Минеева, создалась тяжелейшая обстановка. Три года нет смены зимовщикам, кончаются продукты, горючее, патроны для охоты. Нужно вывезти больных, женщину с только что родившимся ребенком и, самое главное, сошедшего с ума повара: он сжег всю свою одежду и теперь лежит связанный — в смирительной рубашке… Пароход «Совет», посланный к острову, не смог пробиться сквозь льды, его сносит, и грозит опасность быть раздавленным в торосах, как уже случилось с направленной ранее шхуной «Чукотка». Единственно оставшаяся возможность — самолет, да и она вот-вот иссякнет. День-другой, и сохранившиеся возле острова лагуны замерзнут, садиться будет некуда. Лететь. Хотя, по погоде, лететь нельзя — лететь!
«Чуть просвет — и взлетаем…
Впереди только белесая масса облаков, колеблющаяся и неровная… Изредка проступает поверхность моря — все те же тяжелые, сплошные льды, перед которыми остановился «Совет». Но вот промелькивают узкие трещины между ними, едва заметные, затягиваемые свежим льдом. Пароходу и здесь не пройти… За ледовым кольцом открывается вдруг уединенная лагуна, то, что мы ищем. Перед нами темный и отчетливый силуэт гребня, это центральная часть острова с пиком Бера…»
Легкий, увертливый бот снует между берегом и самолетом. С самолета — запасы зимовщикам, с берега — восемь человек (повар, по-прежнему связанный, на носилках), пушнина. Горючего у «Даши» на три часа. Надо спешить к «Совету», вышедшему на более или менее чистую воду, высадить людей, передать груз…
«Садимся возле парохода в полынье. Пришвартовались к льдине, она тянет нас или мы ее — словом, дрейфуем. Мелкие льдины распихиваем багром и просто ногами. Бот с парохода взял нас на буксир, и мы тащимся вслед за «Советом», который ищет спокойное место для выгрузки…»
После аварийной работы есть возможность пообедать в кают-компании, но в самый разгар трапезы вбегает Страубе, не покидавший самолета, и «с обычной своей экспансивностью требует немедленного взлета»: льды придавливают машину, и уже поврежден руль высоты…
«Улетаем… Смотрю в боковое стекло на угрюмые скалы Врангеля, на теснящиеся к нему торосы и думаю — неужели мы там были? Нет горючего, чтобы облететь весь остров, но все же набрасываю сверху уточняющую карту…
Раз-другой «Дашу» изрядно встряхивает: Страубе успевает увильнуть от легкомысленной чайки, которая устремляется под винт, а при ее жестком телосложении это может печально окончиться и для птицы и для нас… Удивительная реакция у нашего пилота!»
Снова вынужденная отсидка из-за непогоды, на этот раз в Анадыре.
«Перед глазами торчит черно-белая цепь — хребет Рырыткина.
— Старик Рырыткин опять смеется над нами, — говорит Страубе утром. Я отворачиваюсь от окна, чтобы не видеть издевательски-насмешливую «улыбку» хребта.
У Страубе на голове — ледяная каска. Она образовалась из смерзшихся волос. Выбегая из дому, он забыл в спешке надеть шлем — спасали «Дашу», которую штормовой волной сорвало с якоря и выбросило на берег».
Полеты…
«Пересекаем залив в направлении полуострова Гавен. Через 15 минут встречаем снежную тучу. Она все заволокла. Летим на предельно бреющем. Снег залепил козырьки, Страубе должен высовывать голову, чтобы нащупывать дорогу в почти беспросветной пелене… Вынуждены все же возвращаться в лагуну из-за снежной атаки… Крутой вираж над самой водой — и после поворота резкий удар, я цепляюсь руками за перекладину, у Салищева разбиты очки. Мгновение спустя самолет отскакивает от воды (это называется «барснуть» — прыжок барса) и с ревом начинает набирать высоту, преодолевая снеговой пресс. Но я уже не вижу этого — в момент удара я повернул голову назад и увидел сквозь открывшуюся от сотрясения горловину хвостового отсека, что дно машины пробито, хлещет вода. Дыра в четверть метра, все дно покороблено. Мчусь в нос, сообщить о пробоине. Непостижимо быстро проскакиваю через горловину, в которую обычно едва протискиваюсь, весь сжимаясь. Передаю записку Страубе: «Пробито дно перед рулем. Беда…» Решаем повернуть снова вперед и дотягивать до бухты Корфа: с такими повреждениями, как у нас, посадка в безлюдной лагуне, с которой мы взлетели, чревата гибелью самолета.
Но что же произошло? Говоря техническим языком, самолет при вынужденном вираже потерял скорость со 150 километров до 90, а она недостаточна для удержания машины в воздухе, она ударилась о воду, имея еще и вынос направо. В момент удара, в какую-то долю секунды, Страубе успел дать полный газ моторам, они послушались, забрали, и «Даша», на наше счастье, ограничилась первым «барсом» — на втором хвост был бы залит и волна потащила бы самолет к берегу, в полосу прибоя, дополнительно его поуродовав, а при ударе посильнее и вообще изничтожив в куски. Благодарение богу и рукам Страубе!..»
Читаю книгу Сергея Обручева, ворча в адрес наших издательств, предавших ее почти полувековому непонятному забвению (думаю, что и из коротеньких цитат видно, как хорошо она написана), делаю выписки (первая с титульного листа: «Дорогому Георгию Александровичу Страубе от автора на память о совместной работе на Чукотке в 1932—33 годах»), конспектирую, и занимаюсь этим не в Москве, не в библиотеке, а на ленинградской квартире у семьи Страубе. Я списался с ними и с их разрешения приехал «пытать».
Признаться, и для меня такие вот встречи оборачиваются пыткой, я и кавычек не ставлю. Ну, если не пыткой, то, применю распространенное ныне выражение, внутренним дискомфортом. Я испытываю его все чаще, хотя за пятьдесят лет профессионального журнализма пора бы привыкнуть к той тягостной работе, которая выпадает на долю документалиста. Наоборот, мне с каждым разом все труднее вторгаться в чужую жизнь, и я завидую беллетристу, который может ее придумать, сочинить безо всяких для себя неприятных последствий. Но «крест» документальности я когда-то принял и несу добровольно, и уже поздновато от него отказываться…
Страубе живут за Нарвской заставой. Когда-то я часто бывал здесь, уж раз в неделю обязательно. Среди школ, которые я «курировал» как сотрудник пионерской газеты, собирая в них информацию, была и та, что возле Нарвских ворот, первая в стране школа, построенная после революции. Этим славилась, сюда везли экскурсии, иностранные делегации. Приезжали Горький, Луначарский (он, кажется, и открывал ее торжественно как нарком просвещения), Барбюс, Клара Цеткин. Здание преоригинальнейшее: архитекторы изобразили серп и молот. С земли очертания неясные, странные, а с воздуха точно: серп и молот. В войну этот контур оказался приметным ориентиром для немецких летчиков, бомбивших район Кировского завода; школу пришлось замаскировать… Необычная конфигурация здания вызывает некоторые неудобства для учителей, дежурящих во время переменок в коридорах. Если в тех, что образуют «рукоять молота», всё просматривается напрямую из конца в конец, то дежурным по «серпу» концы не видны и приходится сновать челночно туда-сюда, чтобы следить за шумной ребятней, которая как раз и скапливается в закруглениях «серпа», скрываясь от учительского глаза… Из окон квартиры Страубе видна еще одна местная примечательность: высокая, причудливо изогнутая чугунная решетка детского парка, служившая до революции оградой Зимнего дворца. Я читал у кого-то, что перенос за Нарвскую заставу царской ограды, перед которой в девятьсот пятом были расстреляны путиловские рабочие, акт символический: теперь она оберегает их внуков. Символикой была проникнута и мысль выложить красной брусчаткой мостовую возле Нарвских ворот: первые залпы раздались здесь, первая кровь — тут…