За столом нас пятеро, впрочем, пятый, уточняю, под столом. Пятилетний Сашка время от времени, высовываясь снизу возле коленей бабушки (около маминых это делать опасно: тут же вытянет за шиворот), подает реплики, поскольку кое-какие сведения о деде у него тоже имеются.

Моя задача немного упростилась: я задаю вопросы не в одиночестве. Марина Георгиевна, в облегчение матери, перенесшей недавно инфаркт, организовала все таким образом, чтобы за один вечер разделаться с двумя зайцами. Первый «заяц» — литератор из Москвы. Второй — «зайчиха», Галина Андреевна Решетникова, старинная знакомая семьи, служившая у Георгия Александровича в авиаотряде радисткой, а ныне собирательница экспонатов для открывающегося в Архангельске музея полярной авиации; там будет стенд, посвященный Страубе. Решетникова давно просит своих приятельниц допустить ее к домашнему архиву, вот и приглашена вместе со мной.

— Галина Андреевна, должна вас огорчить, у нас мало что сохранилось. Часть я уже отдала в Музей Арктики, в Музей Революции. Ордена…

— Дедушкин шлем, — печальный голос из-под стола. — Я говорил, не отдавай. А чухновскую ложку я спрятал, не найдете…

— Что за ложка, Сашок? — заинтересовалась Решетникова.

— Борис Григорьевич, вы знаете, навещал нас, — говорит Марина Георгиевна. — И я бывала у него в Москве. В последнюю встречу перед смертью передал нам две самодельные ложки, которые были у них на льдине. Вырезаны из дюралюминия и на каждой инициалы по принадлежности. На папиной — «Г. С», на другой — «А. Ш.» Я отвезла ее Андрею Степановичу Шелагину…

— Моторист Шелагин жив? В Ленинграде? — спрашиваю, удивленный.

— В Ленинграде. Но очень плох, полная потеря памяти после инсульта.

— …Мало что у нас осталось, — повторяет Мария Ильинична. — И не потому только, что я отдала в музеи. Георгий не любил накопления «утильсырья», как он называл письма, пригласительные билеты, газетные вырезки и прочее. Он посмеивался над отцом, который до самой смерти в тридцать шестом собирал и расклеивал в альбомы вырезанные из газет и журналов статьи, корреспонденции, заметки о сыне, о его полетах, снимки. Они, эти альбомы, как и многое другое, пропали в блокаду, в эвакуацию… Что-то иногда находится вдруг. Как вот эта книжка Обручева, чуть не единственно уцелевшая из сожженной библиотеки. Или этот красивый, в золоте отпечатанный пригласительный билет, лежавший у старика с двадцать четвертого года: «Товарищу Страубе Александру Эдуардовичу. Высшая военная школа летчиков-наблюдателей Красного воздушного флота республики просит Вас пожаловать на праздник по случаю первого выпуска…» А вот и фотография того выпуска. Георгий второй справа от Фрунзе. Наркомвоенмор прибыл на торжество..

— А я еще подумала: кто это такой знакомый с усиками? Фрунзе! Забираю и билет и фотографию.

— Голубушка Галина Андреевна, не так прытко. Эдак у нас вовсе ничего не останется.

— С возвратом, Марь Ильинишна, непременно с возвратом. Я сделаю репродукции.

— Ну хорошо, зная вашу обязательность…

И ко мне:

— Вообще-то Александр Эдуардович поначалу не был в восторге от избранного младшим сыном пути: Еще не утихла боль от потери старшего. Борис ушел на гражданскую войну и комиссаром полка погиб на Южном фронте… Александр Эдуардович был человек сугубо штатский…

— Вон он, мой старший дедушка! — высунулся палец из-под стола.

Я уже обратил внимание на большой живописный портрет на стене.

— Изображен Михаилом Ивановичем Авиловым, академиком живописи, известным баталистом. Полководцев рисовал. А у Александра Эдуардовича была очень мирная профессия — хотя и причинявшая людям боль, но в избавление от страданий. Стоматолог. Авилов лечился у него, как лечились многие жители Петербурга, Петрограда, да и из других городов приезжали к нему на Васильевский остров. Зубной врач был первой руки. Хотел и сыновей приохотить к тому же. Но — один сражен в бою, другой устремился в небо. Отец сперва сетовал, затем гордился славой сына, а до его трудных дней не дожил…

Задаю вопрос, который вертится у меня на языке, но я дожидался для него повода и, не дождавшись, задаю без такового:

— Почему в воспоминаниях, в книгах о красинской экспедиции Георгия Александровича называют иногда Джонни? А у Миндлина и совсем не упоминается его настоящее имя. Джонни и Джонни…

— О, тут забавная историйка, — кажется, впервые за вечер Мария Ильинична улыбнулась. — Когда «Красин», возвращаясь после спасения итальянцев, зашел на стоянку в одну из южных бухт Шпицбергена, туда устремились суда с туристами, падкими на сенсации. Появилась и шхуна американской миллионерши, совершавшей от скуки вояж в приполярных водах. Экзальтированной дамочке в возрасте приглянулся юный голубоглазый второй пилот из экипажа Чухновского. Она узнала, что его зовут Георгий, Жорж, переделала почему-то в Джонни и принялась преследовать, убежденная, что миллионы обеспечат ей успех охоты за жертвой. Бедняга «Джонни» скрывался от этой неожиданной напасти, как мог, на берегу и на ледоколе. Друзья шутили: «Такой шанс разбогатеть теряешь!» Чухновский, свободно владевший французским, английским, со свойственной ему деликатностью вел переговоры с ошалелой миллионершей, всячески убеждая оставить в покое женатого человека, — а он еще не был женат, мы встретились через два года в Севастополе, — но она лишь восклицала: «О, Джонни! О, Джонни!..» Так и приклеилось к нему это имечко…

— Вы как-то говорили, Марь Ильинишна, о письме академика Павлова. Нашлось? — поворачивает Решетникова разговор к своему интересу.

— Так и не разыскали покуда, всё перерыли с Мариной, не нашли… Георгий вывозил откуда-то из дальней лесной глубины тяжко заболевшего на охоте сына Павлова… — Это мне в объяснение. — Иван Петрович встречал самолет на аэродроме, благодарил, а позже прислал и письмо: сын был спасен. Хорошо помню, что было послание, уже после войны держала его в руках, и вот запропастилось, обидно. Пока искали павловское, обнаружилось письмо профессора Тушинского, о котором и не знала. Очень, мне кажется, трогательное, взгляните.

Протянула Решетниковой не тронутые временем, листки, и я, понятное дело, полюбопытствовал, скосил глаза. Галина Андреевна метнула в ответ ревнивый взгляд собирательницы, но все же дала и прочесть и переписать.

«Глубокоуважаемый товарищ Страубе!

На днях (30.VIII) исполнится год, как Вы перевезли мою больную мать из Лужского района (деревня Мерёво на Мерёвском озере) в Ленинград.

Мне так хочется снова Вас поблагодарить за Ваш прилет, за перевоз на аэроплане моей матери.

Моя мать была врачом. Она 44 года работала «думским врачом для бедных» в таком бедном, захудалом районе, как Лиговка (бывшая Александро-Невская часть). Она любила свою работу, свою специальность и пользовалась большим и заслуженным довернем среди лиговско-чубаровского населения.

В деревне, летом прошлого 1934 года, у нее проявился рак желудка и печени. Болезнь сопровождалась сильнейшими болями в животе. Нужно было перевозить в Ленинград. Пятнадцать верст на лошади проселочной «российской» дорогой, г. Луга, железная дорога. Это были бы невыносимые муки. На машине — автомобиль — еще хуже.

Моя старуха-мать сама решила, что переехать возможно только на аэроплане. Я не верил в такую возможность. Что ответить матери? И вдруг в облздраве узнаю полуслучайно о реальности воздушного перевоза.

Мать не без основания считала, что за свою 44-летнюю работу врача «для бедных» она заслужила право на такой переезд в ее положении.

С каким волнением ждали мы Вашего прилета. Около 12 часов дня я не выдержал и побежал к озеру. Вдруг мы услышали шум аэроплана. Поразительное впечатление!

Я помню газетный рассказ о том, как Ляпидевский первым прилетел к челюскинцам на льдину. Старый молчаливый морской волк Воронин, которого ничем не удивишь, бросился со слезами обнимать летчика и всех стоявших вокруг. Нечто подобное пережили и мы с Вашим прилетом.

Я представился Вам. Вы назвали свою фамилию. Как много она мне сказала! Ведь весь мир следил за спасением экспедиции Нобиле… Я спокойно передал Вам самого близкого мне человека, с которым неразлучно прожил 52 года…

Я сказал матери: «Тебя перевозит Страубе!» И получил неожиданный ответ: «А зачем они с Чухновским спасали Мариано?» Она, как и все мы, не могла простить итальянцам гибели прекрасного норвежца Мальмгрена, брошенного ими умирать во льдах…

Сигнализировал Вам костром при посадке юноша-студент, будущий геолог-разведчик Александр Ивашенцев (сын профессора Ивашенцева, погибшего полтора года назад под автомашиной). Восемь лет назад Саше в этой же деревне разъярившийся конь расшиб голову, раздробил череп в области лобного бугра. Мы вызывали из Ленинграда профессора Гессе и на лошади везли потом мальчика проклятые пятнадцать верст. Все счастливо сложилось, операция прошла хорошо. Юноша полностью здоров. И сейчас он говорит: «Случись это со мной теперь, меня бы перевезли на аэроплане — быстрее, спокойнее, безопаснее». Конечно!

Какое огромное дело Вы исполняете! Вместе с Вами, с Вашим самолетом на Мерёвское озеро опустилась современная культура, современная техника. Характерна реакция местных крестьян. Сперва они отнеслись к перевозке Александры Михайловны на аэроплане, как к сказке, потом как к блажи. Благодаря Вам они поняли всю реальность и необходимость аэросантранспорта.

Еще раз хочется пожать Вам руку и сказать спасибо от всей нашей семьи, понимающей, какой благородный труд вершится Вами и Вашими товарищами.

Профессор 1-го Медицинского института

Мих. Тушинский

(Всегда к Вашим услугам. Тел. А-1-28-09.)