Я был уложен плашмя в узкую полуоткрытую кабину «Ш-2» — «шаврушки», превращенную как бы в воздушные носилки, туго принайтовлен, то есть прихвачен ремнями так, что не мог даже повернуться с боку на бок, свободными оставались лишь движения головы, и я использовал это сначала для наблюдения за проплывавшей внизу землей, за спиной летчика, который изредка тоже оборачивался ко мне, за мерно покачивающимися крыльями, а затем… Затем голова моя клонилась то к левому, то к правому борту уже в других, более утилитарных намерениях, свешивалась, и плитки шоколада, съеденной перед вылетом, хватило, чтобы перекрасить оба борта из зеленого в коричневый цвет. В Лодейном Поле, первой остановке в пути, меня, вмертвую укачавшегося, вынесли из кабины на глазах у собравшейся на аэродроме любопытствующей публики — естественность, наглядность агитпоказа была полной! — и отправили в подъехавшей карете «Скорой помощи» в местный лазарет уже как больного без кавычек, на чем мое участие в демонстрации достижений санитарной авиации и завершилось. В больницу меня сопровождал в машине пилот. Это было совсем не обязательно, но он настоял на своем присутствии возле пострадавшего на все время транспортировки и покинул приемный покой лишь после того, как меня облачили в больничный халат. Возможно, хотел убедиться, что наверняка избавился от незадачливого «демонстратора». А возможно, преследовал и более гуманную цель. Скорее всего, именно так, ибо через несколько дней редакционная секретарша Лидочка сообщила мне, благополучно возвратившемуся в репортерский строй, что звонил летчик Страубе и интересовался состоянием моего здоровья.

Фамилия летчика, произнесенная Лидочкой с особой модуляцией в голосе, была в то время известна в стране примерно так же, как нынче имена космонавтов. Страубе входил вторым пилотом в экипаж Чухновского, разыскавший часть экспедиции Нобиле, которая затерялась во льдах Арктики после аварии дирижабля «Италия». До появления «Красной палатки» оставалось чуть не полвека, и поход «Красина», полеты чухновцев были у нас еще на живой, так сказать, памяти во всех деталях. Правда, челюскинская эпопея несколько затмила по своим масштабам спасение итальянцев, но славы Чухновского и его товарищей — Страубе, Алексеева, Шелагина — не смогла все же погасить. И поэтому, когда в штабе санавиации меня знакомили с пилотом, с которым мне предстояло отправиться в агитполет, и он, протянув руку, назвался: «Страубе», я, не видя скрытые под его кожаной тужуркой ордена Красного Знамени и Красной Звезды на кителе, решил, что это родственник знаменитости. Так и спросил:

— Вы брат?

— Нет, — сказал он, — всего лишь праправнук!

Так я впервые попал на язычок ироничного Георгия Александровича, и это его качество, неоднократно проявлявшееся при дальнейшем нашем общении, наверно, и удержало меня от описания в газете агитационно-показательного полета, в котором я так опозорился.

Вспомнил я Страубе, воздушное с ним путешествие, и захотелось побольше узнать об этом человеке, о его судьбе, как хочется мне это сделать в отношении всех, кто оставил след в моей памяти. Начал с розыска в собственном доме, в книгах об Арктике, коих у меня предостаточно, собираю их с давней поры, со времен, когда сам плавал в тех краях. Есть и впрямую относящиеся к интересующей меня сейчас теме. Например, «Красин» во льдах» Эм. Миндлина, журналиста, участвовавшего в походе ледокола. Книга многократно переиздавалась с дополнениями и уточнениями. Отсылаю к ней читателей, желающих проследить весь ход событий, разыгравшихся летом 1928 года в районе архипелага Шпицберген. Я с ними знаком и перелистаю еще раз лишь те страницы, на которых упоминается мой герой — Георгий Страубе. Кстати, автор называет его почему-то Джонни.

«…Джонни Страубе, молодой помощник Чухновского, второй летчик на самолете. В присутствии Джонни Страубе становилось удивительно весело… Страубе — самый молодой из счастливой семьи чухновцев… Он — весь в шутке, в юношеском задоре. Но весельчак Страубе умел быть не по-юношески серьезным, хотя даже в наиболее серьезные минуты жизни не переставал улыбаться. Тридцатилетний Чухновский не мог не чувствовать в двадцатичетырехлетнем Джонни ученика, на которого может положиться учитель…»

…Льды приостановили продвижение «Красина», и в воздух на поиск поднялся с наскоро оборудованной ледовой площадки трехмоторный «ЮГ-1», имея запас горючего на шесть часов.

Через шесть часов радиограмма Чухновского на ледокол: «Группа Мальмгрена обнаружена на широте 80°42′, долгота 25°45′ на небольшом остроконечном торосе… Двое стояли с флагами, третий лежал навзничь… Группа Вильери не найдена…» Обрыв связи, и затем едва расслышанная радистом ледокола морзянка: «Не смогли подойти к «Красину» из-за тумана. Выбора посадки не было. Сели на торосистое поле в миле от Кап-Вреде. В конце пробега снесло шасси. Сломано два винта. Все здоровы. Считаю необходимым «Красину» прежде всего идти спасать Мальмгрена…» Последняя фраза облетела с газетных полос весь мир, оценивший благородство Чухновского и его экипажа.

Маленькая подробность посадки самолета.

Первым вылез из кабины Страубе. Огляделся вокруг, увидел покрытый ледниками берег. Потом сунул руку в карман, вытащил пачку денег и, протянув их в сторону пустынного мыса, воскликнул:

— Товарищи! Двести рублей наличными! Мы обеспечены… Теперь не пропадем!

Между спасательной экспедицией в арктических широтах и агитполетом по Ленинградской области — семь лет. Что делал, где летал эти годы Страубе? Ведь снова отличился: я помню, что к моменту нашего знакомства у него было два ордена: первый — «за Нобиле», а второй за что? И почему из гремевшей тогда, осененной подвигами полярной авиации Георгий Александрович перешел в скромную санитарную? Кажется, к началу войны он уже не был жив. Да, в книге Миндлина, в заключительной ее главе, нахожу лаконичную печальную справку: «Еще до войны разбился никогда не унывавший Джонни».

— А я думаю, что это ошибка. Даты гибели точно не помню. Но, во всяком случае, уже в войну. Нет, он не летал. Тут, знаешь, сложная, трагическая ситуация. Я могу что-то напутать. Жаль, нет в живых ни Бориса Григорьевича, ни Анатолия Дмитриевича. У них бы ты получил исчерпывающую информацию. Ты же знал обоих.

Знал. И Чухновского и Алексеева. А познакомил меня с ними тот, чьи слова я привел сейчас, Савва Тимофеевич Морозов, внук Саввы Тимофеевича Морозова. С ним, не со знаменитым дедом, естественно, а с внуком, с Саввушкой, мы, в свою очередь, знакомы с военных времен, с 1942 года, с Полярного, куда нас занесла флотская служба с пером в руке. Морозова — фронтовым корреспондентом ТАСС, меня — редактором «Боевого курса», газеты североморских подводников. А затем после войны наша дружба закрепилась, подогретая «Огоньком», где мы работали разъездными спецкорами. Савва разъезжал главным образом по северным краям. У него с Арктикой любовная крутежь давняя — с начала тридцатых годов, с первых ленских экспедиций — и взаимная. На ледоколах, на полярных станциях — наземных и дрейфующих, — а особенно среди летчиков полярной авиации фамилия Морозова популярна и уважаема, поскольку подтверждена его жизненной позицией. Всю свою корреспондентскую жизнь он пишет не с чьих-то слов, а лишь наглотавшись собственными легкими морозного арктического ветра.

Так вот, однажды к нам за столик в ресторане Дома журналиста Савва пригласил только что вошедших в зал двух пожилых мужчин, которых я не раз уже видел здесь среди обедающих, но не знал, кто это. Они всегда приходили вдвоем — маленький, сухонький, стеснительный в движениях, словно старающийся показаться еще меньше, занять место понезаметней, и высокий, громоздкий, с лицом будто с мороза, хотя на дворе стояло мягкое московское лето.

— Знакомьтесь, — сказал Савва, когда они подошли.

Я встал, протянул руку.

— Чухновский, — произнес чуть слышно маленький, деликатно пожимая мне ладонь.

— Алексеев, — пробасил второй, и после его рукопожатия меня следовало отправить в реанимацию.

Живут через дорогу, на Суворовском, в доме, построенном перед войной для семей полярников. Чухновский холостяк и обычно «столуется у прессы», как выразился Алексеев, а он, Алексеев, человек семейный, сопровождает приятеля из чувства солидарности… Бориса Григорьевича и Анатолия Дмитриевича я встречал потом не только за обедом, они приходили на вечера, устраиваемые секцией очеркистов, Алексеев даже выступил у нас на вечере, посвященном Арктике, полярной авиации, а Чухновского уговорить не удалось, он ответил с тихой улыбкой: «Как-нибудь в другой раз… Толя все гораздо лучше меня расскажет. Я не говорун с трибуны…» — «Не скромничай, — говорил Алексеев, — когда путешествовал с Самойловичем по Европам, очень даже был разговорчив». — «То в молодости, в далекой молодости». И не пошел с Алексеевым в президиум, устроившись в дальнем уголке зала, у стеночки.

Эту повесть я еще тогда не задумывал, а просто так, ради праздного любопытства, при встречах расспрашивать Чухновского и Алексеева о делах минувших не решался. И зря. Наверняка разговор зашел бы и о Страубе, о его судьбе. А теперь вот спохватился, да поздно.

— Не огорчайся, — сказал мне Савва. — В Ленинграде живет вдова Георгия Александровича с дочерью и внуком. Знаю об этом от Чухновского. Он в последние годы жизни часто навещал их. У меня хранится часть архива Бориса Григорьевича. Я поищу в его записных книжках нужный тебе адресок. Непременно должен быть.

И вскоре позвонил:

— В блокнотах ничего не обнаружил. Я не сообразил, что Борису Григорьевичу незачем было записывать то, что он издавна держал в голове… Не падай духом. И оцени мою обязательность. Я провел дополнительную разведку. Раздобыл тебе адрес у Матрены Григорьевны Штепенко… Правильно, вдова Героя Советского Союза, прославленного штурмана полярной авиации. Штепенки жили в одной квартире с Чухновский… Ну, это ты, батенька, в Моссовете узнай, почему столь заслуженные люди в коммуналке пребывали. Ни Чухновский, ни Штепенко не принадлежали к пробивным натурам, когда касалось личного… Но ты меня увел от дела. Записывай: Ленинград, проспект Стачек… Индекс? Есть и индекс. Матрена Григорьевна в переписке с Марией Ильиничной… И вот еще что. Тебя интересует, что делал Страубе после красинской эпопеи? Имеется книжка, выходившая, по-моему, году в тридцать четвертом — «На самолете в Восточной Арктике». Автор Обручев. Нет, не академик, не Владимир Афанасьевич, а его сын Сергей, тоже геолог и географ. Летал на почти не исследованной тогда Чукотке. Пилотом у него был Страубе. У меня этой книги нет, библиографическая редкость, не переиздавалась. Не поленись, залезай в Ленинку.