— За всю мою жизнь в авиации повидала я, знаете, безудержных храбрецов, презиравших страх. Для Мошковского же просто понятия такого не существовало — «страх». А следовательно, и понятия «бесстрашие». Оно было обычным для него, естественным состоянием в любых обстоятельствах. И ему это качество не требовалось; специально в себе вырабатывать, тренировать. Оно родилось вместе с ним. Представьте, что человек лишен способности ощущать боль. А она ведь сигнал об угрозе, об опасности. Как жить без такого защитного средства? И как жить без чувства страха перед опасностью? Мошковский жил…

— Не граничит ли такое с безрассудством? И не оборачивалось ли против других?

— Я поняла, о чем вы. Случай расскажу… Едем на показательные прыжки: первый выпуск парашютной школы, группа Мошковского. Расселись по бортам грузовика — скамеек нет. Машина пришла за нами с опозданием, шофер спешит, гонит — прыжки должны начаться в точно назначенное время. Тряхнуло на повороте, я пригнулась, чтобы удержаться, зацепила вытяжной тросик, он выскочил, парашют раскрылся, и меня выбросило на ходу за борт. Потянуло вверх, но парашют погас — и шлепнуло о землю. Машина остановилась, я залезла в кузов, сижу, потираю бока. Прибыли на аэродром, прямо к самолету подкатили. Времени в обрез, спешу привести в порядок нарушенное снаряжение. Подошел Мошковский: «Ну как, Лёлька, дела? Прыгать можешь?» — «Могу, Яков Давыдыч!» — «Давай, говорит, поменяемся парашютами». — «Что вы, что вы, говорю, ни в коем случае». — «В таком разе запрещаю прыгать, отстраняю от прыжка!» — приказным тоном, категорически. Пришлось отступить, отдать ему свой парашют и надеть его, собранный по всем правилам, в спокойной обстановке, в классе. Так и прыгали — Мошковский с ненадежным, можно даже считать поврежденным парашютом, рискуя, естественно. То есть он-то не полагал, что рискует, а меня от риска оградил, не допустил, чтобы я рисковала. Вот и судите, как отражалось на других его бесстрашие…

— Ольга Николаевна, я слыхал о каком-то прыжке вдвоем…

— Вдвоем на одном парашюте, точно. Мы опять всей группой один за другим прыгали с «АНТ-9», небольшого самолета. Дверь снята, подходишь к порогу. Мошковский, инструктор, подталкивает в спину, толчок его и нежен и решителен, как бы задает «тон», стиль всему прыжку, летишь вниз, словно продолжая ощущать направляющее прикосновение ладоней Якова Давыдыча. Сам он в тот раз не собирался прыгать, стоял в дверях без парашюта. И вот кто-то из группы замешкался в проеме, заелозил. Переступает с ноги на ногу и никак не может оторваться от порога. Мошковский раз-другой — в спину его, а тот ухватился вдруг за инструктора и поволок, потащил за собой. Вот так вместе и вывалились они, вдвоем на одном парашюте. Мошковский принял управление на себя и с повисшим на нем курсантом совершил, тому в назидание, затяжной прыжок, раскрыв парашют на предельно малой высоте от земли…

— Прыгал, мне рассказывали, и со сломанными ногами?

— Не врали вам. Сломал левую, чуть срослась, ходил еще с палкой, взбирался в самолет и прыгал, приземляясь на одну правую. Сломал и ее, передвигался на костылях и продолжал прыгать, приземляясь, как он выражался, «на корму»… Человек был веселый, анекдотчик, словом одесский характер, добрый, но взрывной. Ужасно сердила его потеря прыгающим кольца́ от парашюта. Первое, о чем спрашивал тебя после приземления, — кольцо? А его, довольно тяжелое, не всегда удержишь при сильном рывке купола. Ладонь невольно разжимается, и кольцо выскальзывает, ищи потом. Лишних не было, каждое на счету. А без него парашюта не соберешь, и Мошковский, бывало, снимал с прыжков за утерю кольца. Мальчишки, бегавшие по аэродрому, смекнули, разыскивали в траве кольца и сбывали нам по пятерке за штуку. Как-то и я купила, хотя и не теряла, на всякий случай, если свое оброню, сунула под комбинезон поглубже. Прыгнула и угодила в огромную копну сена посереди поля, ноги провалились, руками придержалась, а выбраться не могу, как пошевелюсь, еще глубже проваливаюсь, к тому же и куполом накрыло. Прибежал Мошковский: «Где тут принцесса на горошине?» Помог вылезти и сразу: «Кольцо?» Протягиваю — удержала. И тут выпало запасное, спрятанное в сверхукромном месте. Хохочет: «Ох и хитрованка, буду теперь перед прыжком обыскивать, не постесняюсь…»

Сбрасывал нас не только над аэродромом. Говорил: «В воздухе всякое бывает, надо привыкать…» Приучал к различным вариантам приземления: в лесу, на болото, в холмистой местности, на шоссе. Меня кинул однажды над ЦПКиО, в Нескучный сад. Кстати, это было в мой день рождения, 6 июня, — я в один день с Пушкиным родилась. И, наверно, в рубашке: повисла на дереве и даже не поцарапалась. Дерево гигантское, в три обхвата, не помню уж, какой породы, я в них не шибко разбираюсь, оно и ныне торчит в парке посреди пруда, высотой с трехэтажный дом, было бы еще выше, если б росло напрямую, а не под наклоном к воде. Повисла я так, что ни спрыгнуть, — прыгая, упадешь на сплошные коряги в пруду, раскровенишься, — ни слезть по стволу, поскольку до него не дотянуться, вишу, болтаюсь меж ветвей под углом к дереву градусов в шестьдесят. Только пожарным с выдвижными лестницами, с баграми и достать меня. Вызвали их, едут. А пока прикатил Мошковский с аэродрома, кричит с берега: «Лёлечка, не скучай, милая, я тебе за героизм весь парашют дарю на платье ко дню рождения!» А купол действительно необыкновенно красивой расцветки — на оранжевом фоне, мировое шелковое платье можно скроить, и не одно… Вишу, значит, и «выкраиваю» мысленно будущие свои наряды. А вокруг, на берегу пруда, толпища, гуляющие собрались поглазеть на удивительное зрелище: тогда парашюты были еще в диво. Но вот прибыли пожарные, быстро, ловко сняли меня с дерева вместе с парашютом, подхватив его на багры. И тут случилось непредвиденное. Толпа ринулась к многоцветному шелковому полотнищу, обещанному мне Мошковским в подарок, и в мгновение ока разодрала его, нет, не Мошковского, а парашют, на мелкие-мелкие кусочки, унося их домой в качестве сувениров и оставив мне на память об этом парашюте лишь парашютное кольцо, которое я успела спрятать в карман комбинезона. Так что я осталась при прежних нарядах.

Мошковский вторым пилотом в экипаже Алексеева участвовал в воздушной экспедиции на Северный полюс и высадке папанинцев на дрейфующую льдину. Был награжден орденом Ленина. Затем уже в качестве первого пилота летал на розыск пропавшего самолета Леваневского. При возвращении после тщетных поисков машина Мошковского потерпела аварию. Взлетая с аэродрома на острове Ягодник под Архангельском, упала вдруг в Двину и затонула. Большинство находившихся на борту удалось спасти. Но четверо ушли на дно, и в их числе больной Бабушкин, известный летчик, Герой Советского Союза, имя которого носит сейчас один из районов Москвы. Мошковский после аварии какое-то время не летал, продолжая заниматься парашютизмом, и даже активнее прежнего. Обучал молодежь и сам прыгал, прыгал, прыгал чуть не каждый день, да и по нескольку раз в день. Через год примерно после аварии он во время воздушного парада в Тушине, приземляясь, ударился виском о борт одного из грузовиков-автолавок, скопившихся на узкой площади. Подбежали друзья — мертв. Уложили на носилки, унесли. Отец мне написал тогда (я уже служил на Севере), что в тот вечер к нам в квартиру кто-то позвонил, открыли дверь, на пороге дядя Миша, Михаил Семеныч. Стоит и тихо плачет, не в силах слово выговорить. Потом прошептал сквозь рыдания: «Яша… Яша…» А что́ с Яшей, так и не смог произнести…

Взор Ольги Николаевны снова обращен на фотокопию старого газетного листа. Я слежу с трепетом. Но опять обошлось.

— Муреев! Анатолий Матвеевич… Первый мой инструктор!

— Жив?

— Жив, знаете, жив! Да он и не так уж старше меня, как мне тогда казалось. Что́ в нашем возрасте разница в три-четыре года. Ровесники, можно считать. Живет в Питере, скучает по авиации, само собой. Пишет мне, а я, безобразница, ленива на письма. Вот последняя его, вчерашняя открыточка — к Восьмому марта. Милое, нежное письмецо. Будете в Ленинграде, загляните к Матвеичу, на Невском живет, передайте привет. Самой-то мне вряд ли уже выбраться в столь далекий вояж. И в Москву-то трудновато. Ноги донимают, совсем плохо с суставами… А вот тут вы «обратно» наврали!

Я вздрогнул.

— Ну что вы пишете, что пишете, креста на вас нет! За восемь-де часов налетала полторы тысячи километров. Да это же тихоходная была машина, от силы сотнягу делала в час… Нет, поторопилась я тогда с вылетом, поторопилась…

Меня спасает телефонный звонок.

— Здравствуй, Мариночка! Непременно, Мариночка! Уже собираюсь. Что ты, что ты, никакой машины присылать не надо. Я вполне на ходу. Была уже сегодня на утреннике, перед малышами выступала… Собираюсь, собираюсь, вот только гостя провожу.

И мне, повесив трубку:

— Марина Попович звонила из Звездного. Мы с ней долго вместе работали. Созывает к себе, по случаю праздника, подруг. Будут жены космонавтов, я со многими из них дружна. Вы уж меня простите, спешу на девичник…

Быстро листаю комплект «Искорок» за 1935 год в поисках еще одного моего авиационного сочинения, репортажей об агитполете санитарной авиации по Ленинградской области. С первого захода не нахожу. И со второго, медленного, не обнаруживаю. Комплект полный, все номера, без изъятий. Нет репортажей. А полет был, и я в нем участвовал в качестве «больного».

В ту пору журналистскую братию охватило поветрие, начало которому положил Михаил Кольцов своими «Семью днями в классе», «Тремя днями в такси», «В ЗАГСе», когда он, становясь соответственно школьным воспитателем, шофером, регистратором браков и разводов, вникал в проблему изнутри, в шкуре своих героев, если так можно выразиться. Мы обезьянничали, подражали метру. Я отправился осветителем на съемки фильма «Федька» про гражданскую войну, которому предсказывали судьбу будущего детского «Чапаева» (картина получилась плохая). Сжег какую-то редкую, дорогую лампу, был разжалован в подносчики реквизита, но тем не менее соорудил для газеты пять «подвалов» об этой киноэкспедиции на Волгу, в те же места, где снимался и «Чапаев». Естественно, когда редакции предложили послать корреспондента в агитполет, выбор пал на меня, как уже имевшего опыт в мистификации. На сей раз я должен был изображать «больного» для наглядного показа населению всех возможностей санитарной авиации. Но репортажи, как выясняется, не состоялись — нет их на газетных полосах. Полагаю, что причиной тому происшествие, приключившееся со мной в воздухе и, видимо, выбившее у меня перо из рук.