«Говорит «Марс». Высота по альтиметру прежняя. Мы уравновесились. Наружная температура —67°, внутри +22°. Маневренного балласта израсходовано 80 килограммов. Перегрев газа в оболочке 75°. Земля просматривается отчетливо. На́чало довольно интенсивно сносить. Видите ли вы нас? Где мы находимся?»
«Говорит «Рыба». Наземные наблюдательные пункты определяют ваше положение в 11 часов: 24 километра на юго-восток от места взлета…»
«Говорит «Марс». После осадки балласта поднялись на 18 400 метров. Механизм сбрасывания безотказен. Клапана управления в порядке. Оболочка выполнена!»
Вы уже представляете, что это означает — выполнена. Мы в такой разреженной атмосфере, что почти не ощущается давления на оболочку. Газ свободно расправил ее, раздул, превратив из груши в налитое, без единой морщинки, огромное яблоко. Но этот зрелый плод не падет с «дерева», он в подчинении у нас, можем продолжить, можем и остановить взлет. Движемся вверх, замедляя это движение, не торопясь, не рискуя, к этому нас все время призывает Земля… Я слежу за землей, которая сейчас в дымке, окутавшей ее подобно шарфу. Но все, что внутри «шарфа», различимо и без бинокля. С высотой видимость даже улучшилась. Это потому, что здесь нет пыли, паров, ничего мешающего зрению. Лишь бы не было облаков, а их, слава богу, нет пока под нами. Вижу железнодорожное полотно, длинную стеклянную нить реки, легко, не вглядываясь, отличаю грунтовую дорогу от шоссейной… За спиной у меня то жужжит, то стрекочет регенерационная машинка, особый вентилятор. О, это бесценный участник полета, «перехваченный» нами у подводников. Мы, как и они, — в закрытой, наглухо законопаченной коробке. Дышим. А куда девать выдыхаемую вредоносную углекислоту? Как «проветривать» гондолу, откуда брать спасительный кислород? Этим и занимается машинка регенерации, что по латыни — «возрождение, возобновление». Она поглощает углекислый газ, кислородом нас кормит. Так пусть себе жужжит, стрекочет, издает любые звуки симпатичный, добрый аппарат!
Стрелка альтиметра дрогнула, остановилась, дрогнула и уже как-то решительно остановилась, будто сказала: дальше не хочу. Потолок? Станция назначения? Можем превратить ее в полустанок и, сбросив балласт, который еще не израсходован, приподнять «потолок», лезть выше. Но по здравом размышлении, посоветовавшись с командованием, решаем завершить подъем на достигнутой высоте, не зарываясь. Произвести все запланированные наблюдения, все записи, замеры. После чего спускаться… Просим Землю передать правительству наш рапорт; я диктую его Бирнбауму: «Экипаж первого советского стратостата «СССР-1» успешно выполнил поставленную задачу и сообщает о благополучном подъеме на высоту 19 360 метров по приборам. Готовы к дальнейшей общей работе по освоению стратосферы». На пике полета мы задержались с час. И пошли вниз, вниз. Это сразу заметили на земле. Метеорологическая обстановка была по-прежнему оптимальной. Эдакое благорастворение воздухо́в: прозрачность, ясность. Грех жаловаться на небесные силы: они были в этот день явно расположены к нам… «Рыба» сообщила:
«Ваш рапорт передан по назначению… Наблюдаем спуск. Вы находитесь в 50 километрах от старта, в районе Бронницы. Ветер способствует вашему приближению к Москве. В 16 часов передадим данные шаропилотных наблюдений для расчетов на посадку. Вероятный район приземления — Коломна».
Жаль, что не на юго-запад несет. Вот бы приземлиться у не так уж далекой отсюда моей родной Вязьмы, сесть возле депо, откуда отец много лет выводил на маршруты свой паровоз, где начинал я подручным слесаря, в комсомол вступил в девятнадцатом году. Хорошо бы с высоты помахать землякам-вяземцам, среди которых, между прочим, и корзинщицы из промыслового колхоза, что сплели ивовый амортизатор для нас. Хорошо бы… Но что поделаешь, дорогу выбирает нам ветер.
Комментарий автора, перебивающий рассказ стратонавта: хочу обратить внимание читателя, что Георгий Алексеевич Прокофьев, командир первого советского стратостата, и его почти тезка Юрий Алексеевич Гагарин, первый космонавт мира, земляки по рождению: Вязьма и Гжатск — соседние городки на Смоленщине.
— …Идем на снижение. Те же манипуляции балластом, клапанами. Регулируем спуск, то ускоряя, то замедляя его, как управляли подъемом, только с еще большей осторожностью. Малейшая ошибка, неточность, и спуск может обернуться падением. Глаз не сводим с оболочки: с ней обратное превращение — из яблока в грушу… Половина пути на землю пройдена, зона стратосферы покинута, еще три-четыре тысячи метров вниз, и открываем люк! Можно вдохнуть живительный воздух земли… И вдруг Годунов, высунувший голову в иллюминатор, кричит:
«Разрывная!»
Этого возгласа достаточно, мне не надо объяснять, что́ случилось, а Годунову — что делать, мое приказание — «Исправить!» — секунда в секунду совпало с его броском к люку, он мгновенно, ухватив одной рукой поручень, перебросил тело за борт и другой рукой подтянул к себе веревочную лестницу, сам подтянулся, полез вверх по гондоле, повис над землей, поймал веревку, запутавшуюся в стропах, распутал, вытянул и передал конец мне. Это и есть разрывная вожжа, прикрепленная на оболочке к звездообразному пластырю-заплате, которую срывают за 9—10 метров до приземления, давая выпуск газу, чтобы не волочило по грунту. А сорвется или лопнет раньше, что и может произойти при запутанной разрывной, — стукнет так, что никакая вяземская плетенка не обезопасит.
Все ниже, ниже сползает наша груша. Сперва она была зрелая, налитая, потом постепенно сжималась, морщилась, пока не превратилась в сухофрукт из компота… Земля порой вдруг подскакивает нам навстречу, как волейбольный мяч над сеткой, это, беспокоит нас, мы хотим, чтобы ее приподнимали неторопливо, подавая, как арбуз на подносе. Это я сейчас придумываю не очень удачные сравнения, а тогда, в моменты спуска, было не до сравнений, не до «арбузов». Употребляя все способы — газ, балласт, мы притормаживали, притормаживали, притормаживали, но и так, чтобы снова не взлететь в стратосферу.
Нас сносит к Коломне, это уже явственно определилось.
«Сядем, скорее всего, в Выселках, — говорит Годунов, знающий здешние места. — На левом берегу Оки».
Как бы в самую реку не угодить, несет к ней. Нет, благополучно миновали. Показались заводские корпуса. Вон проходная, вон каменная ограда. Мимо, мимо. Трубы, крыши, вагонетка с песком, огородные чучела, колодцы, заборы. Мимо, мимо. Железнодорожная платформа, четко видим: «Голутвино». Дергаю разрывную вожжу, сдерживая над самой землей бег нашего коня. Сбрасываем гайдропы, длинные, стометровые, толстые канаты. Они, волочась, дополнительно смягчают неизбежный удар о землю, способствуют оболочке мягко, тихо лечь в густую еще, хоть и конец сентября, траву. Стратостат замирает, обласканный ее прикосновением. Навстречу бегут люди. Рабочие, красноармейцы. Лиц не видим, они прикрыты взметенными, приветствующими нас руками.
Нам помогают выйти из кабины. Все! Мы дома. Мы вернулись из «потустороннего» мира, который перестал для нас быть по ту сторону. Мы приобрели множество точных сведений о нем. Мы приблизили его к Земле… Впереди, и в самое ближайшее время, новые высотные полеты воздушных кораблей.
К моменту старта «СССР-1» был готов взлететь с соседнего аэродрома еще один точно такой же размером, но несколько отличной конструкции стратостат «Осоавиахим-1», построенный в Ленинграде. И экипаж — ленинградский: командир — пилот Павел Федорович Федосеенко, бортинженер Андрей Богданович Васенко и ученый-физик Илюша Усыскин. Я применил уменьшительное имя в отношении представителя науки потому, что так в большинстве случаев называли его тогда в газетах: Илюша, гораздо реже — Илья. Ученому было 23 года. Ильей Давыдовичем он стал после гибели стратостата: на мемориальной доске в Кремлевской стене, в научных докладах, в энциклопедиях…
Понятное дело, узнав в свое время, что в стратосферу собирается комсомолец, недавний студент, мы в «Искорках» ужасно заволновались, засуетились, возгорев желанием непременно обойти, опередить соседей по издательскому коридору, журналистов молодежной «Смены», перехватить у них Усыскина, поскольку считали, что он, как бывший школьник, пионер, не в меньшей степени принадлежит и нам. Попытка перехвата была конечно же заранее обречена на провал: сменовцы выстреливали свои полосы ежедневно, кроме понедельника, мы выходили два-три раза в неделю, десять номеров в месяц. Тем не менее кто-то бросился к телефону, начал лихорадочно названивать и в результате произнес огорченно: «Он в Москве». У «Смены» в Москве был собкор, мы такового не имели, командировка же в столицу — немыслимая роскошь. И мы примолкли, переполненные клокочущей завистью к богатой, могучей соседке-газете, с трепетом раскрывая по утрам ее страницы. Но, кроме официальных и весьма лаконичных тассовских информации, ничего про «Осоавиахим-1» не находили. А тут еще стало известно, что полетит «СССР-1», и наш интерес к Усыскину, естественно, угас. Он вспыхнул опять после моей встречи с Прокофьевым и особенно после того, как несколько отвлеченно прозвучавшая фраза Георгия Алексеевича о новых полетах стратостатов подтвердилась конкретными сообщениями о предстоящем зимой взлете ленинградского экипажа, состав которого остался неизменен: Федосеенко, Васенко, Усыскин.
К тому времени среди газетчиков города сложилась уже некая версия, почти легенда о молодом человеке с нежным именем Илюша и твердейшим характером. Невысоконький такой, говорили, лобастенький, весь в веснушках, «орешек», который не разгрызть. Интервью категорически не дает, все асы репортажа, пытавшиеся подступиться к нему, ничего не добились. Я себя к асам пока не причислял, но задумал учинить им, асам-репортерам, «втык». У меня возник тактический план: я решил бросить с тыла в атаку своего старшего братишку Вальку. Он уже появлялся и еще будет появляться в моем повествовании. Для данного эпизода существенно то обстоятельство, что мы с ним, родные по крови, не обладали ни единой сходной, общей «кровинкой» в облике, в характерах, в жизненных интересах. Лишь сейчас, к старости, вместе с морщинами проступили какие-то объединяющие нас внешние черты. В частности, носы оказались одинаковыми. И еще: и он и я владеем редкостным — попробуйте! — искусством шевелить ушами, чем всего и дороже нашим внучатам.