Итак, Валька — в качестве моего тайного агента. Дело в том, что Усыскин — недавний выпускник Политехнического института. А Валька — первокурсник этого же очень популярного в Ленинграде учебного заведения. Вообще-то они ровесники, год рождения — 1910. Но брат задержался с высшим образованием. Не по своей вине. Год за годом успешно сдавал вступительные экзамены, а в списки принятых не попадал. В Политехническом отдавали предпочтение кандидатам с рабочим стажем, парттысячникам. Валька же ни в какой другой институт поступать не желал: только сюда, на металлургический факультет, в химики. И потому — после скульптурной мастерской — шесть лет отбухал молотобойцем в заводской кузнице, честно выковывая путевку в Политехнический… К журналистской карьере младшего брата старший относился если и не презрительно, то, во всяком случае, как к легкой жизни, способной развратить человека. Совсем презирать меня он не мог, поскольку я вышел в семье в первые заработчики, перекрыв своими гонорарами зарплату отца, не говоря уж о Валькиной студенческой стипендии. Но, повторю, мою жизнь брат считал легкой, а заработок тем более. Меня это, сами понимаете, злило.

— Слушай, — сказал я однажды. — Сейчас в нашей газете поворот к науке. Нужны беседы с крупными учеными, с академиками. Есть такой профессор Хвольсон, почетный академик…

— Как, разве он жив? — спросил Валька, когда-то проштудировавший все пять томов знаменитого хвольсоновского «Курса физики».

— Жив. Здравствует. И хорошо бы взять у него интервью, обращение к школьникам, чтобы лучше изучали физику. Сделай! У нас за такое неплохо платят.

— Это запросто, это пожалуйста! — воскликнул Валька, клюнувший на мою наживку. — Дай адрес.

Сказав про Хвольсона «здравствует», я сильно хватил через край и сделал это сознательно. Старик, как я узнал, был совсем дряхлый, хворый, никого не принимал, не мог принимать, и я был уверен, что у Вальки ничего не получится. Не осуждайте меня за мелкую провокацию: очень мне хотелось проучить братца, показать, какая у меня «легкая» жизнь. Но проучил меня Валька: он приволок в редакцию интервью с Хвольсоном. Старик, обрадованный, что не забыт, встрепенулся, ожил и продиктовал понравившемуся ему корреспонденту превосходный текст, который напечатали на первой полосе.

Вдохновленный недавним успехом, — гонорар в самом деле отвалили щедрый, — Валька охотно принял мое новое предложение.

— Усыскин? Из физтеха? Я знаю его. Он ведет у нас семинар по марксистской философии, диамату.

— Ты не путаешь? Он физик.

— А физик не может читать философию? Шибко шпарит! Завтра как раз занятие… Он что, собирается, говоришь, в стратосферу?

— Ты газет не смотришь, Валька?

— Читаю. Не обратил внимания. Так что нужно-то?

— Взять беседу о предстоящем полете.

— Понял. Сделаю!

— Валя, — говорю я, на сей раз действительно заинтересованный в удаче. — Это не так просто, как тебе кажется. Это не Хвольсон. Усыскин никому еще не давал интервью. Тут нужен обходной маневр.

И мы условились, что Валька подойдет к руководителю после семинара, задаст по теме какие-то вопросы и тонко — очень тонко! — переведет разговор в русло интервью, но так, чтобы допрашиваемый не догадался, что у него берут интервью.

— Не волнуйся, братик. Исполню как по нотам.

С семинара явился с кислой миной. Похоже, «концерт» не удался.

— Что, потерпел фиаско? — спросил я для смягчения в интеллигентной форме; не выдержал, уточнил: — Послал тебя подальше?..

— Не так далеко, — сказал Валька. — Но хорошо сунул мне под ложечку. «Дешевый, — говорит, — номер, молодой человек…»

— Так и обратился — молодой человек?

— Ага. Отшлепал, как первоклашку.

— А ты — первокурсник…

— Тебе все шуточки… Чтоб я еще!..

На этом карьера новоявленного сотрудника пионерской газеты тихо завершилась.

И я решил действовать напрямую. Впрочем, в моем новом замысле прямая была опять же с некоторой кривизной, с заходцем. Я знал, что Усыскин не только научный сотрудник Физико-технического института, но и недавно избранный секретарь комсомольской организации. Вот как к таковому, а не как к стратонавту и явлюсь к нему. Тут уж не открутится. Тем более я позвонил в райком, заручился их согласием на беседу с молодым секретарем о первых его шагах в этом качестве. Обещали дать соответствующее указание, чтобы поговорил с журналистом. И даже в подтверждение позвонили в редакцию: все в порядке, указание дано, ждет. Ждет! Я возликовал и подготовил хитрые, как считал, вопросики. Начну издалека, чтобы ничего не заподозрил, совсем далеко от стратосферы. Ну, скажем, спрошу, как дела в подшефной школе (я же из детской газеты). Приближусь: как комсомольцы-ученые связаны с производством? («Мы в своей газете рассказываем читателям, будущим членам ВЛКСМ, о жизни комсомола».) Если сойдет, рванусь грудью на ленточку: над какими научными проблемами работают молодые ученые? Лассо, петля, капкан! Попробуй, Илюша, выкрутиться, выскользнуть, попробуй не рассказать о подготовке к полету… И я в боевом расположении духа поехал в Физтех, в Лесной.

До сих пор не знаю в точности, как же правильно: Лесной или Лесное. В справочниках, путеводителях, адресных книгах разночтение, так и эдак пишут. Мне с детства, с юных лет как-то ближе на слуху: Лесной. Ленинградский пригород, в северной стороне, предместье в мое время. Ловлю себя на этом «в мое». Значит, в прошлом. И, значит, нынче время уже не мое? Ладно, не буду придираться к самому себе. Так вот, в мое время, в тридцатых годах, — дальний зеленый массив, вроде Сокольников или Филевского парка в Москве; час езды из центра на трамвае, на девятке, которая по-прежнему ползает сюда. Метро подбрасывает за пятнадцать минут. И сплошным зеленым массивом этот район теперь, пожалуй, не назовешь. Застроен, рассечен магистралями на острова-парки. Самые большие образовались возле и вокруг Лесотехнической академии, Политехнического института, Физтеха. Последние два — в едином архитектурном ансамбле, на одном «острове», соседи — через дорогу. Соседи? Кровные родственники. Политехнический alma mater Физико-технического, который когда-то отпочковался, перебравшись через улицу, и начал самостоятельную жизнь, как выросший сын. А повел его в эту жизнь академик Абрам Федорович Иоффе, организатор и директор, «заведующий детским садом», «папа Иоффе». Называли так потому, что среди научных сотрудников института не было никого старше тридцати лет.

Сто раз бывал я тогда в Политехническом и не был еще в Физтехе. Сто раз проходил и пробегал мимо его высокой ограды. Узорчатая чугунная решетка меж каменных столбов с оригинальным барельефом (бараньи головы в разных ракурсах) — предмет для постоянных шуточек по поводу их сочетания с задачами научно-исследовательского института. За оградой, за корабельными соснами — желтое, подковой, двухэтажное здание с колоннами и куполом, стиля ампир, воздвигнутое к 300-летию династии Романовых сперва под дворянскую богадельню, позже отданное под психиатрическую больницу, а затем перестроенное для Физтеха; опять же, как понимаете, простор для острословия.

Пропусков в институт тогда не водилось, стражем в вестибюле была старуха гардеробщица, которая на мой вопрос — где тут у вас комсомол? — пробурчала: «Сорок комнат в заведении, сам ищи свою комсомолию». Но вдогонку прибавила поласковей: «На втором этаже, кажись, в самом углу». Я не стал уж уточнять, в каком — справа или слева. Поднявшись на этаж, повернул по наитию налево и в конце коридора обнаружил табличку: «Бюро ВЛКСМ». Закуток весь в плакатах. Почти все пространство, если это можно назвать пространством, занимал массивный дубовый стол на узорчато выточенных ножках. За столом в таком же кресле, вроде тронного, с инкрустациями, с высокой овальной спинкой в золотисто-шелковой обивке, — очень эффектная на этом фоне девица в юнгштурмовке, комсомольской форме того времени, которая шилась на один покрой, независимо от пола. Гимнастерка цвета хаки с портупеей и широким ремнем, только что без кобуры. Воинственность несколько снижали очки. Поднялась мне навстречу:

— Вы из редакции?

— Из редакции.

— Садитесь, пожалуйста. Что вас интересует?

— Мне бы секретаря…

— Я заместитель.

— Очень приятно, но мне бы товарища Усыскина…

— Товарищ Усыскин в райкоме.

— Я звонил в райком, сказали…

— Да-да, он ждал вас, но неожиданно вызвали… Что вас интересует? Я могу ответить…

— Досадно, — сказал я. — Ну что ж, подожду его возвращения.

— Это может быть нескоро…

— Подожду, — сказал я и прочнее уселся, всем видом показывая, что сижу и не встану.

Смутилась, такого поворота не ожидала.

— Вы знаете, он может не вернуться сюда, пройдет прямо к себе в лабораторию. А возможно, он еще и там, еще не ушел… Это в другом конце коридора.

Так. Пойду в другой конец.

Стучусь в закрытую изнутри дверь — ключ в замке.

— Кто там?

— Простите, я из редакции. Ищу…

И не дожидаясь уточнения, кого я ищу:

— Усыскин у себя в комсомольском бюро.

— Я оттуда…

— Тогда ищите в другом месте, — в голосе из-за двери явное раздражение занятого человека.

И я пошел по другим местам. Из лаборатории в лабораторию, из кабинета в кабинет, из мастерской в мастерскую. Из помещения в помещение. А их, как известно из информации гардеробщицы, только в главном корпусе, в «богадельне», сорок. И не меньше в пристроенном крыле, в соседних зданиях на Приютской улице, в Яшумовом переулке. Я и туда ходил в канцелярию, в бухгалтерию, в столовую, в библиотеку. Нет, ошибся, библиотека в «богадельне», на втором этаже. Кстати, книжные шкафы в ней столь же дорогие, как и мебель у комсомольцев, — из красного дерева, в резьбе, в инкрустациях. Да и повсюду шкафы, диваны, кресла, люстры, настольные лампы, ковры, дорожки будто из какого-то дворца или из антиквариата. Пока я там ходил, мне было не до шикарной мебели. Но она отложилась в памяти, и позже, поинтересовавшись, я узнал, что в 1918 году, когда создавался Физтех, папа Иоффе и его помощники получили разрешение приобрести оборудование из Зимнего дворца. Таким образом, не исключено, что девушка в юнгштурмовке восседала в кресле императрицы или великой княгини… (Сейчас у меня дома тоже хранится редкость — фарфоровая лампа-фонарь из Зимнего. Отец приобрел ее в самом начале нашей питерской жизни, случайно попав на аукцион во дворце, — шла распродажа царского имущества. Лампа филигранной работы — свет струится сквозь тончайшую сетчатую поверхность — и кажется такой хрупкой, что прикоснуться к ней боязно. А она уцелела в блокаду, сотрясаемая взрывными волнами от падавших поблизости бомб. Вещи тоже могут быть ветеранами войны, как деревья в сестрорецких Дубках…)