Хожу, хожу. И слышу:
— …Был, ушел…
— …Не заходил…
— …Не заходил…
— …Был, ушел…
— …В стеклодувной посмотрите…
— …Нет, у нас не был. Может, в механической?
— …В травильной, кажется, был…
— …Пошел к профессору Лошкареву…
— …Третий день его не вижу…
— …Забега́л, забега́л. Чашку чая выпил и понесся…
— …Оформлял командировку в Москву. Собирался в библиотеку…
— …Сегодня книг не брал…
— …Нет ли его у ядерщиков?..
— …А не в барокамере он?..
— …Наверняка у себя в лаборатории, возится с камерой Вильсона…
Круг замкнулся, снова стучусь в дверь, которая заперта изнутри.
Никто не отвечает.
Умученный безрезультатным поиском-хождением по коридорам, уязвленный в своем профессиональном самолюбии — не привык возвращаться в редакцию ни с чем — и чувствуя, что неуловимый Илюша где-то здесь, я решил использовать последний остававшийся у меня шанс, к которому следовало, наверно, прибегнуть в первую очередь. Но… С полгода назад во время встречи ученых со старшими школьниками в белоколонном конференц-зале Академии наук я пытался взять интервью у академика Иоффе и получил любезный полуотказ. Сказано было, что беседовать на ходу, не подготовившись, затруднительно, милости просим в Физтех, поговорим в спокойной обстановке с необходимыми материалами под рукой. Вот я и приехал. Но через полгода, и с чем? Когда Усыскин потребовался. Определенная неловкость в этом обозначилась. И поэтому я не решился сразу обратиться к директору института: помогите, мол, найти. А теперь стоял в отчаянии, готовый на все. Была не была. Да и помнит ли он о каком-то пристававшем к нему когда-то репортеришке? И чем интервью со знаменитым академиком об его ученике хуже беседы с этим учеником? Отличный репортерский поворот. А там, глядишь, и Усыскин обнаружится. Все! Иду к директору… И тут я увидел, что по коридору навстречу мне идет сам он, папа Иоффе. Он меня тоже увидел и сразу узнал. Он был не один, рядом шел очень высокий, выше меня — а во мне тогда уже было метр восемьдесят пять — человек лет тридцати в синей спецовке-халате. В точно таком, какой носил наш школьный учитель физики Павел Иванович Галкин. Схожесть полная и по цвету и по покрою, даже по пуговицам. Как у Галкина, из верхнего кармашка торчат толстый цветной карандаш «фабер» и логарифмическая линейка. И хотя весь я был охвачен иными мыслями, мелькнула и такая: сейчас вызовет к доске, как Павел Иванович…
— Здравствуйте, юноша, — сказал, остановившись, Иоффе. — С чем пожаловали?
Я залепетал в растерянности нечто невразумительное. Все мое заранее подготовленное и казавшееся таким логичным словесное построение обратилось в месиво:
— В Академии наук… Вы обещали… Усыскин… Стратосфера… Вы обещали… Ищу… Это очень важно… Усыскин… Детская газета.
— Голуба моя, — сказал Иоффе. — Рад бы, но спешу, билеты в Филармонию… Вот Гарик… — Он обернулся к человеку в синем халате, и тот мгновенно умоляюще возвел руки, словно обороняясь от неожиданного нападения. — Вот Игорь Васильевич, — произнес академик тверже, — побеседует с вами. Прошу, Игорь Васильевич, вам и карты в руки как бывшему воспитателю детского дома. Помогите, пожалуйста, мальчику.
Я мог бы обидеться на «мальчика», мне шел уже восемнадцатый год, но было не до обид. Академик удалился, и мы остались вдвоем.
— Давайте присядем, — сказал с тоской в голосе Игорь Васильевич, показывая на широкий подоконник, и я заметил, что кончики, подушечки его пальцев какого-то странного ярко-розового цвета, как обожжены.
Только мы пристроились на подоконнике, как мимо быстро-быстро прошел, прошмыгнул невысоконький парнишка студенческого облика, в кепочке. Он искоса глянул — лицо в веснушках — и бросил Игорю Васильевичу: «Привет, Гарик!», тот в ответ: «Физкультсалют!», и мне показалось, что они перемигнулись, но я не придал этому значения, всю жизнь медленно соображаю. Через минуту я увидел в окно этого студента, стремительно пересекавшего двор. Возле самых ворот он на секунду приостановился, обернулся, глянул вверх, приподнял кепочку, как бы прощаясь с кем-то. Взгляд его, перехваченный мною, был явно направлен в сторону окна, за которым мы сидели. И тут меня с опозданием осенило:
— Это был Усыскин? — спросил я Игоря Васильевича.
— Угу, — сказал он. — Усыскин. Надеюсь, вы не кинетесь его догонять?
— Кинусь, — сказал я и соскочил с подоконника, но был придержан за рукав.
— Не надо, — сказал Игорь Васильевич. — Все равно ничего не выйдет. Илюше не до интервью. У него не ладится с камерой Вильсона, и он нервничает.
— А что это за камера? — спросил я, снова усаживаясь на подоконник.
— Вы школьник, студент?
— Я сотрудник газеты «Ленинские искры», — сказал я, педалируя, отвечая этим и на «мальчика» и на «школьника».
— Понятно. Но образование-то у тебя какое? — перешел на «ты» мой собеседник.
— Семилетка, фабзавуч…
— Значит, должон кумекать чего-то в физике. Слыхал о строении атома, об атомном ядре? На уровне, говоришь, учебника Знаменского? Что ж, до недавнего времени все мы находились примерно на этом уровне. Да и сейчас, чуть углубившись, о многом лишь догадываемся или думаем, что догадываемся. Чувствуем, что ядрышко это должно таить в себе невообразимую энергию, которая может быть и разрушительной и созидательной, как всякая энергия. Это, брат, такой джиннище в закупоренной бутылке, что, коль выпустить его бесконтрольно на свободу, бед натворит — не оклемаешься, он мир перевернет и вывернет, если вовсе не изничтожит. Вот и шебаршим, соображаем, как сделать, чтобы не перевернул, а перестроил по нашей потребности, на пользу человечеству. Ищем путь в глубь атомного ядра, бомбим его, хотим разобраться в его законах-загадках, хотим приручить, прикоснуться к нему руками, я говорю, понимаешь, в переносном смысле, в прямом сие небезопасно для рук…
Я снова взглянул на руки Игоря Васильевича, на его ярко-розовые, будто обожженные пальцы и, кажется, начал догадываться, чем они обожжены. Заметив мой взгляд, он убрал руки, заложив их за хлястик халата, как делал это на уроках физики и наш Павел Иванович, расхаживая по классу. Моему собеседнику стало неловко сидеть на подоконнике, заложив руки за спину, и он, встав, тоже начал расхаживать передо мной. Шаг широкий, размашистый, почти в длину подоконника.
— Ищем… И пока не знаем, какой путь вернее, чему отдать предпочтение. Пока мы на распутье.
— Как богатыри на картине… — выпалил я расхожее, тертое-перетертое сравнение, в данном случае, пожалуй, оправданное: крупного, статного Игоря Васильевича легко было представить богатырем на коне. (Позже, через много лет, я прочел, что друзья еще в юности называли его Генерал — за рост, за осанку.)
— Ну какие же из нас богатыри, богатырская сила внутри атомного ядра, и если уж принять твое сравнение, ее надо разбудить, как в спящем на печи Илье Муромце. Как разбудить, чем воздействовать? Какова в точности структура ядра? Не зная этого, к нему не подступишься. Есть предположение, что разгадку могут дать космические лучи, не так давно открытые мельчайшие частички, приносящиеся к нам из космоса. Эта пыльца, невидимая глазу, эта мелочь обладает невероятной, скрытой в ней энергией. Подсчитано: энергия импульсов лучей видимого света равна одному вольту, импульсов рентгеновских лучей — десятку тысяч вольт, гамма-лучей радиоактивных веществ — двум-четырем миллионам вольт, а каждый импульс лучей из космоса исчисляется в несколько миллиардов вольт… Записал? Не спутай, наврешь — отвечай за тебя. Ладно, не обижайся, не первый раз имею дело с вашей братией… Записывай дальше: для изучения космических лучей существует специальный прибор. Он прослеживает маршрут частичек-лучиков, измеряет скорость, улавливает, даже фотографирует и докладывает об их свойствах. Это и есть интересующая тебя камера Вильсона. Аппарат довольно точный, исполнительный, но поле действия у него на земле, в земной атмосфере, ограничено. К нам доносится, к тому же теряя по дороге какие-то свои качества, лишь ничтожная часть космических лучей, мелко-мелко моросящий дождичек, а вот высоко, в стратосфере, они потоком льются. Ливень. Вот бы где поработать на просторе камере Вильсона. И возникла мысль поднять ее на стратостате, раз уж такие полеты начались. Возможно, мы заметно продвинулись бы в атомной физике, возможно. Но камера слишком громоздка, тяжела для гондолы. А уменьшить габариты, облегчить камеру без ущерба для ее работоспособности невозможно, так считалось. Илюша вызвался сделать это в своей лаборатории и был зачислен по предложению Абрама Федоровича в экипаж стратонавтов… Старт был назначен, ты знаешь, на минувшую осень. И его уже дожидался новый «Вильсон», маленький, легкий, компактный прибор. Но полет «Осоавиахима-1» отложили, взлетел «СССР-1». Образовалось добавочное время, а Илюша не из таких, чтобы не воспользоваться этим обстоятельством. Он решил еще уменьшить камеру, еще облегчить. Разобрал, собрал, разобрал, собрал, сделал несколько моделей. Был совсем близок к идеалу, к цели. И, как часто бывает близ цели, неожиданный сбой, изъян в конструкции поршня, очень важной детали. А время уже на исходе — старт твердо назначен… Не надо сейчас тревожить Илюшу, не надо. Возвратится из полета, отдадим его вам, газетчикам, на растерзание.
— Игорь Васильевич, а пока расскажите о нем, что знаете… — смирился я с невозможностью повидать стратонавта.
— Обыкновенный парень с необыкновенным мозговым веществом… — Он взглянул на часы. — Ого, это целая пресс-конференция получается. Хватит, дело ждет, бегу… Физкультсалют, дорогой товарищ пионер!
— Игорь Васильевич, я не знаю вашей фамилии.
— А она зачем? Я же не собираюсь пока в стратосферу.