Долгий перечень окончил Мейлер:

— В этой коллекции не хватает еще только шляпы Саскии.

Я поблагодарила их за столь особенный интерес и глубокие знания.

Маленькая шутка, которая взяла начало с импровизации, превратилась после обеда в действительность.

Я позвонила Мяртэну:

— Ты не забыл о своем обещании?

Он понял мгновенно:

— Пойдем.

Встретились внизу в вестибюле.

Мяртэн оправдывался:

— Это не моя вина. Ты ведь так занята.

Я возражала:

— Неверно.

Вовсе не я, а Мяртэн расточительно обходится с нашим временем.

На улице он хотел что-то сказать, но так и не сказал.

— Скажи.

— Что?

— То, что ты не сказал.

Он ответил, что все, что он имел сказать мне, давно уже сказано.

Я хотела знать, почему он не женился. После всего, что он пережил в лагере, конечно же было трудно оставаться наедине с самим собой.

Тогда Мяртэн признался: он долго боялся, что не сможет теми же самыми руками, которые убирали трупы, ласкать женщину.

Дрожь прошла по всему моему телу.

— Ты думал об этом и тогда, когда был со мной?

— Нет. Не думал. С тобой не думал.

— Почему, Мяртэн? Почему же со мной нет?

— Не знаю.

— Ты должен сказать, Мяртэн.

— Ведь ты моя, всегда была моя. Может быть, поэтому.

— Ты ведь тосковал по мне?

— До одурения.

— Что же ты тогда намерен был делать?

— Ты бы не пришла, Саския. Я знал это. — Он имел в виду время после войны.

Отчаяние не давало мне говорить. Я прижалась лицом к его плечу.

Мимо шла высокая женщина. Она смотрела на нас грустными одухотворенными глазами. Лицо у нее было очень бледное, словно тронутое болезнью.

Я оглянулась. Она сделала то же самое.

Может быть, боль, которую она несла в себе, походила на мою. Может быть, это была наша общая, всех, боль боль двадцатого века.

Я постаралась освободиться от этого ощущения. Но не сумела вырвать его из себя: эшелоны с заключенными, концлагеря, фашисты. Моя бабушка под руинами дома. Мать, потерявшая желание жить.

Мяртэн был узником концлагеря Бухенвальд. Но позже у него потребовали объяснений. Выясняли долго.

Но в конце концов наступило мучительное время, когда Мяртэн и сам был не в состоянии объяснить себе, действительно ли было справедливо и честно остаться в живых. Не жил ли он за счет кого-то, за счет чьей-то смерти? Что может быть ужаснее: жертва сомневалась в собственной правоте!

Мяртэн был больше не в состоянии ласкать женщину руками, которые грузили трупы. Но он жил у сестры, вдовы кавалера Железного креста. И сестра говорила о своем покойном муже: «Он был добрый и порядочный человек».

И каждый раз Мяртэн вспоминал, как по пути из Заксенхаузена в Бухенвальд люди обледеневали в открытых вагонах. Местные жители возмущались, что трупы, валявшиеся вдоль путей, нарушают привычный немецкий порядок.

Я не считалась с прохожими на улице. Прижала руку Мяртэна к своей щеке.

…Мы искали шляпные магазины.

Но витрины заманивали бельем малинового цвета и туфлями. Безумное количество туфель. Туфли и туфли. Разве человек больше всего изнашивает туфли? Или он должен иметь самый большой выбор именно в туфлях?

Свернули в переулок. Наконец нашли маленькую modisteria. В окошке были выставлены шляпы из блестящей соломки. Они не вызывали у меня желания купить. Но Мяртэн уже открыл дверь, пришлось войти.

В узком помещении был прилавок с зеркалами, и, как только мы вошли, из-за портьеры появилась сама хозяйка. Пока Мяртэн говорил с нею, я смотрела шляпы. Их было немного. Некоторые примерила.

Я спросила Мяртэна, как следует сказать, что мне не подходит?

— Non mi va, — повторила за ним.

Хозяйка магазинчика попыталась примерить мне на голову еще две-три cappellino. Страстно расхваливала каждую из них.

— Bello! — восклицала она, всплескивала руками.

Нет, ни одна из этих шляп не была такой, какую я придумала для себя. Честно говоря, я и сама не знала, какой должна быть та шляпа. Только была уверена — если она вообще существует, я сразу ее узнаю.

— Хочешь еще примерить?

— Нет, — ответила я Мяртэну.

Padrona на мгновение растерялась. Потом исчезла за портьерой и появилась с белоснежной маленькой шляпкой. И я сразу же поняла: это и есть моя шляпа.

Padrona собственноручно водрузила ее мне на голову.

— О-го! — восхищенно произнесла я тихим голосом.

Padrona торжествовала.

Я повернулась к Мяртэну.

— Роза, — напомнил он.

Верно, роза!

Велела Мяртэну попросить у хозяйки.

Она выдернула из стенки ящичек и поставила на прилавок, в ящике лежали цветы и букетики. Padrona выбрала пышную красную розу. Попросила меня сесть перед зеркалом. Ни впереди, ни сбоку она розу не прикрепила. Она приладила ее мне на затылок.

— Grandioso! — воскликнула она.

Я кивнула с очень серьезным видом.

Держа черенок розы в зубах, она прошла в заднюю комнату, чтобы там прикрепить ее к шляпке.

Только тогда я догадалась спросить о цене. Было ясно, что покупка не состоится. Padrona закатила глаза и сказала, что это вовсе не caro. Что ее cappellino сделана dell’ultimo gusto. То есть по последней моде.

Мяртэн был с нею согласен и искал кошелек.

— Разреши, я заплачу. Я ведь никогда не имел возможности купить тебе что-нибудь, — сказал он.

Пока хозяйка искала для шляпки подходящий бумажный пакет, я стояла перед зеркалом не шевелясь. Сказала:

— Не надо упаковывать.

Увидела удивленное выражение лица хозяйки. Конечно, к моей одежде шляпка не подходила. К джемперу и юбке.

— Я останусь в ней.

— Оставайся, — сказал Мяртэн.

— Grandioso, — произнесла на это потрясенная хозяйка. Она остановилась в раскрытой двери своей modisteria и глядела нам вслед.

— Addio, — произнесла она приветливо. Во взгляде флорентийки можно было заметить печаль. Хотя она улыбалась.

Может быть, она сожалела, что ее шляпке не слишком подходила новая владелица. Но более подходящей ей было не найти. Мне было безразлично, что встречные от меня отшатывались. Потому что человек не мог быть непосредственнее среди окружающей будничности лжи и притворства.

— Надо обмыть шляпу. Я угощаю, — сказала я. — Поищем какое-нибудь местечко потише.

Мы нашли уютный погребок. Всего на несколько ступенек ниже уровня земли. Один-единственный толстяк пил там пиво.

Его взгляд тяготила меланхолия, и время от времени глаза закрывались. Его живот начинался прямо под подбородком и кончался между ног. Широкий зад расплющился о стул.

Когда толстяк вновь открывал глаза, он требовал у chellerin’ы бутылку пива.

И так все время.

Потом он подпер подбородок руками и уставился на меня.

Чтобы ему не взбрело в голову перебраться за наш столик, я обняла Мяртэна за шею. Мы с Мяртэном сидели не напротив друг друга, а рядом.

Толстяк снова закрыл глаза. Вскоре он опять потребовал бутылку birra.

Chellerina вернулась к столику у стойки и принялась за вязание. Рядом на стуле дремал большой серый кот.

Волосы chellerin’ы показались мне неестественными. Я сказала Мяртэну:

— Смотри, как блестят ее волосы. Она, кажется, в парике.

Мяртэн не осмелился ничего предположить. Но ему вспомнился один священник, которого забили в карцере насмерть. Случилось, что родственники добыли разрешение попрощаться с покойником. Поэтому следы побоев скрыли под гримом, труп положили в гроб и надели ему на голову парик. Чтобы кровоподтеки не были видны. Родственники остались им довольны.

Пиво попало в дыхательное горло, и я раскашлялась до слез. Мяртэн считал, что это от излишнего курения.

Толстяк разлепил тяжелые веки.

Я отхлебнула пива. Хотела, чтобы мы больше не говорили о таких жутких вещах.

Сказала:

— Флоренция? Неужто и в самом деле Флоренция? И мы сидим с тобой и пьем пиво! И идет вторая половина двадцатого века?

Толстяк наливал себе диво в стакан.

Я продолжала:

— И ты подарил мне шляпу с красной розой. И теперь мы пьем пиво. Странно, не правда ли?

Мяртэн погладил мои пальцы.

Толстяк поставил стакан с хлопьями пены на стол. Закрыл глаза.

Я не могла понять, как удалось Мяртэну остаться таким молодым. Ведь все в нашей жизни очень сильно изменилось.

Во время войны, да и после, я не могла предположить, что Мяртэн находился там, где он был. Сказала ему об этом.

— Я не имела тогда ни малейшего понятия о таких ужасах.