Дети столь привязались к нему, что в процессиях Савонаролы каждый раз принимало участие больше тысячи мальчишек.

Этот падший, напроказивший город — Флоренция — хотел стать самым святым и рассудительным. Он отказался от маскарадов и карнавалов. Их, по приказу Савонаролы, заменили Кострами Радости, куда швыряли все предметы искусства и роскоши. Картины, скульптуры, редкостные обои, зеркала, музыкальные инструменты и книги.

Тридцатилетнего монаха, аскета с горящими глазами и пламенного оратора, слушали так, словно его устами говорил сам бог.

Поэтому женщины уже не осмеливались показаться на улице в нарядах и украшениях. Приспешники Савонаролы разогнали и разрушили публичные дома и притоны картежников.

Падение Савонаролы началось тогда, когда синьоры почувствовали усталость от целомудренной жизни. Его опричников хватали и пытали. И их вопли слышны были сквозь стены. Все же они не давали показаний против него. Тогда их вешали и сжигали. И пепел сбрасывали в Арно.

А у самого Савонаролы тело было изнежено. Он не вытерпел пыток. Ему не хватило воли к сопротивлению, и поэтому он признался в том, что хотел услышать от него суд инквизиции.

Он признал себя обманщиком, который пожелал захватить власть и стать если не папой, то все же самым могущественным человеком на земле.

И поскольку в свой смертный час Савонарола доказал, что он послушен церкви, папа Бенедикт XIV причислил его к лику святых.

Эта история интересна еще и потому, что Арманно Пондзилуппо при жизни поклонялись как святому, но его сожгли как еретика. Савонароле же, хотя его и сожгли как еретика, позднее поклонялись как святому.

А те пятнадцать самых яростных проповедей Савонаролы, которые обличали злоупотребления церковников, папа Павел IV не квалифицировал больше как еретические, а просто считал нежелательным, чтобы их читали и знали широкие массы верующих.

Я шла не останавливаясь через многие залы картинной галереи Уффици к своей цели: смотреть только чудеса.

Я еще не знала, что хотела найти. Может быть, хотела сравнить предполагаемое с существующим, проверить на себе действие искусства, считающегося святым. И проверить, многое ли просочилось сквозь сито времени.

Избегала Константина и Мейлера, чтобы они не отнимали у меня времени. Зато набежала прямо на Февронию, когда искала Луку Кранаха.

Лицо Февронии от возбуждения покрылось красными пятнами. Она выпалила единым духом:

— Они все с ума посходили! «Боттичелли»! «Боттичелли»! Я тоже посмотрела. Ничего особенного. Наивные вещички. Подумаешь — голая женщина на ракушке!

Она успокоилась, не услыхав от меня возражений. Я сказала, что еще не была в зале Боттичелли. Она посоветовала:

— Пойдите посмотрите мадонну с собачкой. Мне очень понравилось.

Я была не в силах воспротивиться искушению. Сказала удивленно с наивным видом:

— Мадонна с собачкой? А вы не ошибаетесь? Мадонну изображали с Иисусом-ребенком, с ее мужем, стариком Иосифом, и Иоанном Крестителем, с птицами или ангелами. Но с собачкой — никогда.

Феврония воскликнула:

— Нет, нет! Вы просто не знаете. Я сама видела!

Она полистала записную книжку и сказала победно:

— Тициан! Вот видите, у меня даже записано!

— Вы, наверное, имеете в виду Венеру Урбинскую с маленькой собачкой? — уточнила я въедливо.

— Именно, именно эту самую Венеру или мадонну, — обрадовалась Феврония. Она была удовлетворена тем, что смогла доказать свою безошибочность.

Позже она еще раз подошла ко мне, чтобы поговорить, когда я рассматривала Клеопатру Гвидо Рени.

Женщина, изображенная художником, не имела ничего общего с той Клеопатрой, которая во всем своем великолепии явилась в киликийский город Тарс, чтобы встретиться с Антонием. Ее корабль с пурпурными парусами был позолочен, а весла украшены серебром. Ее гребцами были красивейшие девушки Египта. Ее сопровождающие были наряжены грациями и морскими нимфами. Сама царица предстала перед Антонием неотразимо обольстительной Венерой и сразу же завоевала сердце страстного римлянина.

Но Гвидо Рени изобразил Клеопатру, которая проиграла, потеряла мужа, власть и государство. Хотя эта располневшая белотелая матрона с закатанными глазами не возбуждала эмоций, однако в Февронии возбудила горячий интерес. Она спросила:

— Почему она держит на груди какого-то червячка?

— Это не червячок.

— А что же?

— Ядовитая змея.

— Змея? Такая маленькая змея? Разве так бывает?

Безусловно, удав, обвившийся вокруг тела Клеопатры, был бы более убедительным. Потому что все большое кажется бесспорным.

— Что изображает эта картина?

— Смерть Клеопатры.

— Эта змея жалит ее?

— Да.

Поначалу Феврония сильно засомневалась в размерах змеи и правдивости того, что Клеопатра стала бы вот так держать ее на груди. Но она тотчас примирилась со всем этим, найдя оправдывающее объяснение.

— Все же следует в это поверить. В те времена художники не занимались мазней, как теперь, а рисовали с натуры и точно. Так, как было.

— Клеопатру и Гвидо Рени, — уточнила я, — разделяет примерно семнадцать столетий.

Откуда берется у Февронии столь неколебимая самоуверенность и решительность? Сознание того, что искусство принадлежит народу, еще не заменяет знаний.

Когда в Милане Мейлер рассердился, что осмотр «Тайной вечери» отложили из-за тех, кто торопился поесть, я сказала ему.

А почему писатели нашего времени в своих произведениях почти никогда не изображают человеческую глупость?

Мейлер ответил раздраженно:

— Да потому, милое дитя мое, что ни один народ в каждодневной жизни не болеет душой из-за своих дураков. Но стоит людям прочесть о них в книге, как они чувствуют себя больно задетыми. В книге дурак не должен иметь ни национальности, ни должности Он не имеет права быть гражданином какой-то страны. Никто не признает его своим. И все же вовсе не секрет, что у каждого народа есть свои дураки.

Я бы запретила людям в картинных галереях разговаривать и даже обмениваться впечатлениями. Чтобы человек приходил сюда сосредоточиваться, как в концертный зал. Приходили бы к Боттичелли — как к весне. К Филиппо Липпи — чтобы набраться душевной чистоты. К Кранаху — на цыпочках, словно похитители драгоценностей.

Никогда я не забуду, как моя мама готовила себя к свиданиям с Рембрандтом. В те вечера она откладывала и отменяла все дела. Освобождалась от завязок передника и от меня. Старательно мыла руки и расстилала на столе чистую скатерть, прежде чем раскрыть книгу с репродукциями его картин.

В Уффици словно выпустили стадо. Бестолковая, сшибающая с ног беготня.

Не останавливаясь я прошла мимо шедевра Рафаэля — «Мадонны со щеглом». Мне нужны были X зал — Боттичелли и XV зал — Кранах.

Мне нужен был X зал.

Боттичелли.

Боттичелли!

Я очень боялась: а вдруг не найду в нем того, что надеялась увидеть? Потому что я знала его только по печатным воспроизведениям. А они были всего лишь полуправдой или даже того меньше, но я привыкла к ним. Я любила по-детски написанную сверхкрасоту: море в завитушках, розовый и глупый дождь цветов. Ангелов с крепкими телами, похожих на больничных санитаров. Но только в этой, наивно чистой и пропитанной верой поэзии и могло стать возможным рождение Венеры.

Я не заметила, как Мяртэн подошел ко мне.

Он сказал:

— Я знал, что ты здесь.

Поверх моего плеча он смотрел на «Примаверу». Весна шла стремительными шагами через апельсиновую рощу. Босая, с цветами в спутавшихся волосах. На шее венок из трав. Подол платья полон ветра и цветов. Но в изгибе губ какая-то черточка боли, какая-то затаенная забота, и в глазах та же печаль, что и у трех танцующих граций.

— Почему ты подумал, что я здесь? — спросила я у Мяртэна.

— Где же тебе еще быть? — И он любовно дотронулся до прядки волос у меня за ухом. — Вчера я причинил тебе боль, Саския.

— Причинил, — ответила я и положила руку в его ладонь.

Никогда невозможно ничего знать наперед. И счастье приходило неожиданно, по собственному усмотрению.

Счастье — это словно цветы горошка или ветка лимона с ароматными плодами. Словно зеленая земля, словно чувство, что ты не устала.

Я сказала Мяртэну, что хочу еще побыть тут. И Кранаха еще не посмотрела. Он понял и ответил, что не хочет мне мешать и подождет снаружи, возле «Сабинянок».