Они означали число родившихся за день мальчиков и девочек. Может быть, с помощью красивых обычаев считают возможным в какой-то степени все же утешить и примирить человека с суровой действительностью.

Я сделала все, что могла. Мама тоже.

Ночи напролет мы по очереди дежурили у постели моего больного ребенка. Пока однажды мама не разбудила меня. Меня было легко разбудить. Стоило только тихонько сказать на ухо: «Вставай!» Стук дверей и другие шумы не мешали моему сну.

Мать сказала:

— Я боюсь что…

Мать не решилась произнести э т о слово.

Ручки и ножки моего малютки были холодными. Дыхание гасло. Комната уже успела выстудиться, в ту военную зиму могли топить печь лишь один-два раза в неделю. В эту ночь моя мать даже не чувствовала холода, она была в одной рубашке и босая. Она накачала примус, вскипятила воду и, налив ее в бутылку, согрела ребенку ноги.

Я стояла рядом, дрожа всем телом.

Потрогав руку ребенка, я стала громко плакать. Мать прикрикнула на меня:

— Не ори! — Она тоже потеряла голову.

И никогда не покидало меня чувство вины, что у постели моего больного ребенка я думала только о Мяртэне.

Мы снова вышли на площадь Синьории.

Снова скульптуры Ложжа де Ланци и гигантские азалии в кадках. Флоренция готовилась к приближающемуся празднику цветов.

С незапамятных времен корсо украшали гирляндами цветов, и под ними длинной колонной шагали девушки в праздничных одеждах и с веночками на голове. Существовал очень старый обычай — каждый год отмечать возвращение весны. Праздник Примаверы.

Снова Персей с отрубленной головой Медузы. Вечно рядом меч и разум. И все никак не умирает надежда, что разум победит.

Наступал вечер, и моя печаль от этого усугублялась. Я была не в состоянии переломить ее. Следовало осторожнее обращаться с воспоминаниями.

И почему только мы не пошли в сад Боболи на другом берегу Арно? Мы бы улеглись там на травке лицом кверху и смотрели бы только в небо.

— Завтра, — сказал Мяртэн.

Но это больше не зависело от нас. Я сказала ему, что нас ждут завтра Палаццо Питти, капелла Медичи и… Я не помнила, что еще.

Мяртэн тоже пожаловался, что конвейерный осмотр достопримечательностей действует на него отупляюще.

Он вдруг обнял меня, сказал:

— Как хорошо было бы нам остаться вдвоем. — И сразу отпустил.

— Пойдем посидим где-нибудь, — сказал Мяртэн.

— Да, но где?

— Не все ли равно, в конце концов.

Мне хотелось прилечь.

— Пойдем ко мне, — пригласил Мяртэн.

— А Мейлер?

— Мейлер пошел искать дом, в котором жил Рильке. Он всегда приходит поздно.

Мы вернулись в гостиницу.

— Которая твоя кровать? — спросила я.

— У стены.

— Можно, я прилягу?

— Конечно, — сказал Мяртэн. — Делай так, как тебе хочется.

Мяртэн достал из шкафчика-бара бутыль Анны Розы с вином и откупорил ее. Он сказал, глядя через плечо:

— Ты устала.

Я приняла из его рук стакан. Сама подумала: «Как славно. Это меня подкрепит. Как я устала».

Мяртэн споткнулся о мои туфли. Я перегнулась через край кровати и поставила их аккуратно в пару.

— Я думала, что вы с Мейлером уже распили вино Анны Розы.

— Мы бы и распили, да Мейлер посоветовал сделать это только в Риме.

— Почему в Риме?

— На Первое мая.

— Ах, разве Первого мая мы будем в Риме?

Мяртэн подал мне пепельницу. Повесил свой пиджак на спинку стула. Сел ко мне на кровать. Я обвила его шею руками и потянула к себе.

Он изучал мое лицо и погладил его.

— О чем ты думаешь, когда смотришь на меня? — спросила я.

— Ведь в действительности ты моя жена, — сказал Мяртэн.

Он не снял рубашку.

— Сними, — сказала я. — Я все знаю. Я не испугаюсь.

Он словно ощутил удар.

— Как? Ты знаешь?

Но рубашку не снял. Я прочла в лице Мяртэна, что не должна была э т о г о даже знать. Он не стеснялся этих отвратительных шрамов, ему были ненавистны воспоминания обо всем том, о самом событии.

Я погладила сквозь материю рубашки его плечи и спину.

Нет, мои чувства теперь были не похожи на любовь нашей юности. Они были печальными, бесперспективными и гораздо более сильными.

Позже, в своей комнате, в своей постели я подумала, что никогда не стану упрекать себя за этот вечер. Не наша вина в том, что мы не принадлежали друг другу. Мы ведь не виноваты, что наша любовь, несмотря ни на что, осталась жива. Мы оказались не в состоянии сопротивляться ей, хотя и пытались.

Зазвонил телефон. Константин спрашивал, может ли он увидеть меня в новой шляпе.

Я резко ответила, что нет никакой шляпы.

— А вы не хотите прогуляться?

Нет. Я не хотела.

Отвернулась лицом к стене, почти наслаждаясь своим печально-счастливым отчаянием.

Вспомнилась наша последняя новогодняя ночь.

Мы с Мяртэном, обнявшись, стояли на Ратушной площади.

— Ты что-нибудь загадала? — спросил Мяртэн.

— Загадала.

Что — этого я не сказала! Боялась: иначе не сбудется. Уже несколько минут мы жили в новом, 1941 году, а я все повторяла про себя: «Пусть Мяртэн будет со мной, пусть этот год принесет счастье».

Я спросила у Мяртэна: загадал ли он что-нибудь?

— Конечно, — ответил Мяртэн.

Я была уверена, что у нас одинаковые желания и что они сбудутся.

Я сбросила с себя одеяло. Почему здесь, в теплых краях, пытают людей пуховыми одеялами?

На тумбочке у постели нашарила пачку сигарет — пуста!

Пришлось встать, взять в чемодане новую.

И тут возвратилась Феврония. Устало и молча она разделась.

Потом — я не спрашивала ее — рассказала, что, гуляя вечером по городу, она отстала от своих спутников. Долго блуждала по улицам, пока в конце концов не отыскала гостиницу.

— Разве у вас с собой не было плана города?

— Был, — сказала она хмуро. — Но там же все по-ихнему, я не понимаю.

Она погасила свет и продолжала говорить в темноте. Как ее охватило отчаяние. Как сердце колотилось в груди.

— Спрашивала у нескольких прохожих. Но они не знают нашего языка. А ведь это же все-таки язык Пушкина! Могли бы и изучить.

Я сказала, что она права. Потом я лежала молча. Вспомнила, что и у итальянцев был Цицерон… и еще Данте, Петрарка…

— Спите? — спросила она.

Я не ответила.

Слышала, как она тихонько выплакалась от пережитого волнения. Я чувствовала себя виноватой. Что не нашла хороших слов — успокоить ее.

Завидовала ей. Я вот не могла так выплакаться, чтобы уснуть! Потому что мои руки все еще явственно ощущали глубокие шрамы Мяртэна.

В эти топчущиеся на месте мысли, когда я уже почти засыпала, вдруг вмешался Персей. Голова Медузы свисала у него из руки, словно гроздь винограда. Мяртэн сказал: «Будь осторожна!» Арно медленно-медленно текла сквозь мои мозги. Шумела в висках. Константин проповедовал на берегу: «Наша жизнь как река. Мы не можем дважды ступить в одну и ту же воду». Предпринимались ли попытки ограбить лавки золотых дел мастеров на Понте Веккио? Феврония не запомнила ни одного ориентира. Это все оттого, что нас водят, нам показывают, рассказывают. Нет необходимости думать самим.

Я снова заставляла себя уснуть.

И уже видела что-то, что невозможно объяснить. У э т о г о отсутствовал смысл и образ. Это не могло обозначать ничего другого, кроме того, что я уже пребываю в полусне.

Но тут вдруг возникло желание узнать: цветут ли уже крокусы в саду моей свекрови?

Ведь был конец апреля. Она верила, что посадила белые, но несколько лет подряд расцветали желтые крокусы. Она считала это капризом природы. Я — одним из встречающихся в жизни явлений.

Ночью проснулась. От беспокойной совести, что ни разу за время поездки не подумала о своих домашних. О своем сыне. Пожелала, чтобы с ними не случилось ничего плохого. Чтобы у них все было хорошо.

Но покоя не ощутила.

Был страх: человеку приходится за все платить сполна. И меня преследовал Костер Радости Савонаролы. И мне придется при самосожжении слышать потрескивание огня.

С Константином и Мейлером ходила по книжным магазинам.

Бассани, Мастронарди, Солинас, Роб-Грийе, Никос Казандзакис, Ла Муре, Кавабата…

— Хорошие они писатели? — спросила я.

— Откуда мне знать! — сердито встрепенулся Мейлер. — Может быть, лет через двадцать — тридцать — сорок узнаю.

— Мне проще, у меня античность, — сказал Константин.

— Вам надоело? — спросил он заботливо. Мне было приятно, что он не обиделся на мой резкий отказ вчера вечером по телефону.