— Ничего, подходяще, — неохотно соглашается Степа.

Через несколько минут, гладковыбритый, посвежевший, бакенщик выходит на крыльцо и ищет глазами гостью. Та уже сидит в лодке и машет ему рукой. Николай торопливо вскидывает на плечо длинную наметку, весла и, не глядя на жену, спускается к воде. Он в новом кителе с начищенными пуговицами. Лаковый козырек морской фуражки надвинут на глаза.

Едва лодка отчаливает, и он и его спутница разом взглядывают на берег. Там стоит Степа. Ветер треплет ее мальчишеские волосы, припечатывает к ногам коричневые лыжные штаны, и от этого странно выдаются остренькие, неженские колени.

Торопливо, будто за ним гонятся, Николай направляет лодку к острову. Там, в кустах ракитника, самозабвенно выщелкивают песню соловьи. Кажется, что кусты дрожат от их немолчного затейливого грома и уже никакой другой звук не может уместиться над рекой. Но, точно из пращи, высоко в небо вскидываются живые трепещущие комочки. И вот уже стройно и неудержимо зазвенело все кругом — и земля, и воздух, и вода. И так могуч этот страстный солнечный звон, что певцы ночи — соловьи — подавленно стихают.

— Как хорошо! — вздыхает Наташа. — Как хорошо!

Она сидит напротив бакенщика, глядя ему прямо в глаза. И его смущает этот взгляд. Он смотрит на дно лодки и невольно думает о том, что ботник уже ветхий и пора бы заменить его моторкой. Но теперь уже нет смысла. Как только поднимется плотина, перекат затопит, а он будет работать диспетчером на шлюзе.

— О чем ты думаешь? — наклоняется к нему Наташа. — Обо мне?

— О разном, — отвечает бакенщик и решительно берется за наметку. — Однако пора и за дело приниматься.

— Никакого дела нет, — оттолкнув наметку, горячо говорит она. — Ведь я выдумала этого техника, чтобы… Неужели и ты поверил?

— Не поверил, а только… — Бакенщик запнулся и, как бы ища поддержки, глянул на берег, где все так же неподвижно стоит его жена. — Степа-то вон смотрит.

— Ну и пусть… Пусть видит, как я тебя люблю!

— Спасибо… если любишь… А только ни к чему это…

— Почему же? Ведь ты меня так любил… Помнишь, тогда?..

— Все помню, — бакенщик горько усмехается. — Ведь я было… Кабы не Степа… Эх, да что вспоминать!

— Ты любишь… ее?

— Об этом помолчим… Ну, куда поедем, товарищ техник?

— Поедем маячки гасить… по старой памяти, а? — решает вдруг Наташа, глядя на бакенщика просительно и беспокойно.

— Да, время, — соглашается Николай и направляет лодку на ближайший бакен. Пока он снимает с верхушки бакена светящийся фонарь, Наташа неотрывно смотрит на него и вспоминает другое утро. В этой самой лодке они плыли год назад. Точно так же лилась тогда река, звенели жаворонки и пахло копотью и нагоревшими фитилями. И совсем как в то памятное утро, бакенщик, напрягая щеки, дует на непослушный огонек, и по лицу его волнами проходят отсветы. И точь-в-точь как год назад, она говорит ему тихо и взволнованно:

— А ты, Николай, все такой же…

— И ты… такая же… — так же тихо и взволнованно отвечает он.

— Нет, нет, я уже не такая… Я уже не считаю себя возвышенной особой, не мечтаю о принце, не смотрю на жизнь сквозь розовые очки. Помнишь то утро? Соловьи… жаворонки… И взрыв!.. Ты ждал ответа. А я тогда витала в облаках, строила фантастические планы. А тут такая проза: тихий перекат, закопченные фонари на бакенах… Да, я любила тебя, но быть женою бакенщика!.. Я уехала… Я была уверена, что никогда больше не вернусь в эти края. Но всюду мне представлялся Тихий перекат, бакены — я ведь тут родилась — и ты — такой большой, надежный, любящий. Жизнь без тебя показалась мне пустой, неестественной, вроде той перевернутой радуги, помнишь? Я многое пересмотрела, поняла.

— И я многое понял…

— С тех пор, как мы с тобой расстались, я все думала о тебе. Ждала, что ты напишешь, позовешь меня… И вот не выдержала… Ты рад?

— Зачем теперь об этом спрашивать?

— Да, я сама виновата… Но неужели нельзя поправить?

— Поздно, Наташа…

— Да… пожалуй, ты прав… Это непоправимо…

Они надолго умолкают, как-то враз почувствовав, что все уже сказано.

— Коля…

— А?

— Поцелуй меня на прощанье… Как тогда…

Он молчит, скорбно, почти сурово сжимая губы. А тогда было все наоборот. Как много переменилось за год! Подступив горячей ослепляющей волной, Наташу душат слезы. А он молчит, молчит.

И тогда она обхватывает его большие плечи, приближает к себе голову, трется мокрыми щеками о его сухое горячее лицо и сама целует в губы. Но горьким-горьким кажется ей этот краденый, безответный поцелуй. И она уже не может смотреть на берег, не может глянуть бакенщику в глаза.

— Ну, подвези меня до пристани, и все…

— Эх, Наташа, Наташа… — тяжко вздыхает бакенщик и вдруг сильно и решительно взмахивает веслами.

«Эхма-а… эхма-а…» — глухо и внятно выговаривает взбудораженная вода.

И такая печаль, такое сожаление о несбывшемся слышится в этом звуке, точно грустит, тоскует сама Волга.

ВОДА СПАДАЕТ

Вохма — речка лесная. Характер у нее дикий. Летом она тихо кружит среди узловатых корней и рыжих мхов, зимой дремлет, таясь в снегах, весной буйствует.

Страшен весенний гнев воды. Барсуки и лисы бросают свои норы, белки и куницы уходят по вершинам в глухую чащу. Тревожно кричат птицы, тоскливо завывают волки.

На полоске еще не обтаявшей земли вода застигла лося. Сюда же, спасаясь от разлива, забрел медведь. Почуяв своего врага, лось замотал безрогой головой, застучал копытами.

Но медведь не замечал его. Вздыбив на загривке шерсть, он смотрел на взбаламученную, разгневанную воду.

Шла, надвигалась, бушевала Вохма. Пошевеливая ощипанными лапами, кружились в водоворотах большие ели. Вот в подмытых корнях сосны раздался глухой треск. Взметнув ветвями тучу брызг, она с тяжелым шумом упала в воду, и долго-долго катился по лесу то ли стон, то ли глухая жалоба: ох-ма!

А островок все уменьшался, и все ближе сходились напуганные звери. Вот они обнюхали друг друга и мирно стали рядом. А вода все прибывала.

Лось тревожно потянул ноздрями влажный воздух, запрядал ушами, а медведь привстал на задних лапах и недовольно заревел. Они услышали непонятный шум, почуяли запах гари и железа. Все ближе, все явственнее надвигался этот странный враждебный шум, все резче тянуло гарью. И вдруг из-за подмоченного лапника выдвинулось что-то очень большое, глянцевито-черное, гремящее. Легко и плавно оно бежало навстречу островку, и вода под ним вздувалась, тянулась глубокой пенной бороздой.

Не успело оно уйти и отгреметь, а уже выкатилось и стало надвигаться еще такое же плавучее чудовище, а потом еще, еще. Чудовища были сродни знакомым пароходам, только шумнее и проворнее. Они все приближались, их горячий гул все надвигался и все больше походил на частые заглушенные выстрелы.

Лось взметнулся, толкнул широкой грудью воду и поплыл. Медведь за ним. При каждом толчке длинных сильных ног лось высоко вскидывался, точно хотел взлететь. Медведь мотал лохматой головой, сучил перед собою лапами, но почему-то вода держала его плохо, и он пытался положить морду на спину лося.

Людям показалось, что медведь напал на лося, и отовсюду дружно закричали:

— Эй, эй! Что делаешь, разбойник косолапый?! Пошел прочь!

Медведь как будто бы послушался. Отстал и поплыл к полузатопленному дубу.

— Держи, держи Топтыгина!

— Лови, лови сохатого!

И тут одна из самоходок погналась за лосем, другая за медведем. Медведь внезапно уцепился за нависший сук и вскарабкался на дерево. А лось все плыл и плыл. Обе самоходки двинулись за ним. Вскоре лося зажали между бортами. Завязалась перебранка:

— Наш!

— Нет, наш!

Какой-то дюжий детина изловчился и, как на причальную тумбу, накинул на шею лося чалку.