— Капитан! Чего свистел? — доносится с лодки, и, с усилием сдерживая ее, бакенщик закидывает «кошку» на борт.

— Прими человека! — отвечают с парохода.

— Мы гостям завсегда рады, — слышится в ответ. — Эй, кто там — сигай!

— Сейчас сигану. Лови прямо в объятья! — озорно кричит штурман.

— Еще чего? Свою жену обнимай, — так же озорно отвечают с лодки, и слышится мальчишески-задорный смех.

Лодка вдруг качнулась под чьей-то тяжестью, слегка осела на корму, и тотчас же опять послышался задорный голос:

— Эй ты, полуночник, посудину не опрокинь: мне из-за тебя купаться никакого интереса нету. Да ты чего толчешься, ровно не на ту ярмарку попал?

— Ярмарка-то та самая, — слышится с кормы, — а вот ты… Коля, какой-то не такой…

— Во-первых, я не Коля, а Степа, а во-вторых, не такой, а такая, — тотчас же летит от весел.

— Так вы женщина?

— Ну да. А что вы так удивились?

— Да ничего. Я думала…

— Выходит, и вы тоже баба? То-то я гляжу, плащишко-то светлеется. — И на веслах весело смеются, словно нет ничего забавнее этого открытия.

— Скажите, давно вы тут бакенщиком?

— Да я вовсе и не бакенщик, а так… Слышу, пароход кричит, да так настойчиво… Уж не техник ли, думаю, к нам едет? Ну и выбежала на ботнике встречать…

Пароход неторопливо перебирает плицами, точно ощупывая воду. Двое на лодке смотрят, как проплывает огонек последней его баржи.

— Ишь, темнища-то какая, — заговаривают опять на веслах, — И что вам за выгонка в этакую?..

— Приходится, — не сразу отвечают с кормы. — Дедушка тут у меня. Старенький…

— А-а… Так ты и есть внучка деда Силуяна?.. Вертайся, помер дед-то твой…

— Умер?.. Да не может быть… Уезжала — здоровый был…

— Стало быть, может, коли говорю. Скрутило в одночасье. Я его перед смертью спрашиваю: страшно ли, мол, тебе, дедка, помирать-то? Нет, отвечает, никакого страху во мне нет, а только жалко, внучку не увижу…

На корме молчат, только слышно приглушенное всхлипывание.

— Да ты не убивайся, — сочувственно советуют от весел. — Пожил человек. И схоронили его как положено. Коля сам и глаза ему закрыл.

— Какой Коля?

— Да Николай, муж мой. Один у нас Николай-то.

— Суханов? Как? Разве он женат?..

Голос от весел озорной, дразнящий:

— Стало быть, женатый, раз я его жена. А ты что, не веришь?

— И… давно вы женаты?

— Да уж четвертый месяц минул, — вызывающе звучит от весел. — А тебе что, завидно? Я ведь знаю, что у вас с ним что-то было.

— Ничего ты, девочка, не знаешь, — снисходительно и строго доносится с кормы.

— Все знаю… — посмеиваются на веслах. — Знаю даже, что он тебя сватал, а ты его отшила. Ну, после этого он и осерчал — он у меня гордый. На тебя теперь даже и смотреть не станет. Лучше возвращайся, не береди свою душеньку.

— Да ведь я, собственно, еду к вам на перекат… по делу… — говорит гостья после длинной паузы. — Насколько мне известно, русло у вас давно не расчищалось. Но прежде чем послать землечерпалку, необходимо осмотреть его и дать техзаключение. Вот мне и поручили…

На Степу это производит впечатление.

— Так вы, стало быть, по путейской части? Техник?

— Техник… Я тут обязана исследовать глубины…

— Вот это здорово! А мы как раз и ждем техника. Обмелело, просто жуть! Коля-то весь извелся, измучился. Ночь-полночь — бери наметку, выезжай. А ведь он еще и на заочном учится. Прямо дохнуть некогда. Вы уж постарайтесь, пришлите поскорей грязнуху.

— Постараюсь…

Густо-фиолетовое небо медленно светлеет. Темный плес постепенно проясняется, и на воде уже можно рассмотреть глубокие морщины и мелкую чешуйчатую рябь. Обратив крутые груди к солнцу, выплывающему из глубины, на бакенах покачиваются чайки. На берегу, от постовой будки до острова, стелется беловато-сизое, густое облако — то ли роса, то ли туман. Кажется, что лодка вот-вот вонзится острым носом в это облако. Но она с ходу выскакивает на песчаную косу и останавливается. Степа спрыгивает в воду и с веселым смехом тянет ее к берегу. Босая, в лыжных брюках, постриженная под мальчика и, должно быть, еще очень молоденькая, она смахивает на сорванца-мальчишку. Даже имя у нее мальчишеское. И странно, и не хочется верить, что это… его жена. Они долго рассматривают одна другую и молчат. Наконец Степа не выдерживает:

— Вон какая вы…

— Какая?

— В общем, ничего… Только чересчур уж красива.

— Говорят: не родись красивой, а родись счастливой.

— Говорят, да есть пословица получше: каждый своему счастью кузнец.

— И вы счастливы… с ним?

Степа только плечами пожимает: разве может быть иначе?

Укрепив лодку на косе, они идут вдоль прохладной речки Низмицы, заросшей в устье осокой и хвощом. От домика и глубинной мачты слитно распласталась по косе большая растопыренная тень. У крыльца с покатой замшелой крышей лежит вверх дном рассохшаяся лодка, на плетне развешан влажный бредень с посиневшими плотичками в ячейках, торчат на кольях резиновые сапоги. От сетей, от плетня и, кажется, от самого домика пахнет рыбой, и под ногами звучно лопаются рыбьи пузыри.

Тишина. Только где-то в домике налаживает свою скрипочку сверчок да ходики подбадривают его: так-так, так-так…

Осторожно, точно опасаясь нечаянно разбить стекло, Степа стучит веслом в покривившийся наличник. Лицо у нее скуластенькое, с острым подбородком, с живыми, искристыми глазами, с припухлыми губами. При первой же улыбке губы широко расходятся, будто желая непременно выказать все зубы. Зубы пенно-белые, крупноватые и посажены до того плотно, что заходят друг за дружку. И трудно разобраться, что больше привлекает в этом простеньком лице: глаза ли, непрестанно излучающие радость жизни, или эти неправильные зубы.

Скрипит койка, слышится сердитый вздох:

— Кого там принесло?

— Это мы! — весело восклицает Степа. — Хочешь, я тебя обрадую?

— Опять удрала на перекат? Смотри у меня! — доносится из домика добродушно-строгий басок Суханова.

— Так я и испугалась! — кричит в сторожку Степа и тихонько поясняет спутнице: — Очень он сердится, когда я сама. Ну, а как я стану его будить, когда он только-только лег? Не перекат у нас, а тихий ужас.

— Чего он свистел? — спрашивает Николай, громко позевывая.

— Человека вот приняла.

— А-а, — равнодушно тянет он, поскрипывая кроватью. Задетая его равнодушным тоном, Степа говорит внушительно, но голос у нее звенит, играет:

— Вот тебе и «а-а»! Если хочешь знать, это техник, да еще твой знакомый.

— Да ну?

— Вот тебе и «ну»! Товарищ техник направлен к нам обследовать глубины.

— Техник? Чего же ты… Зови его сюда!..

В сторожке распахивается единственное окно, показывается большая голова, сильные плечи и выпуклая грудь. На сухом небритом лице застыло любопытство, сопровождаемое той обычной вежливой улыбкой, когда хозяин, встречая нужного человека, хочет быть гостеприимным.

И вдруг лицо это странно меняется. Открывается рот, округляются глаза, взлетают брови. Но вот сквозь смятение, как солнце сквозь тучу, начинает просвечивать улыбка, и все теперь в этом лице радуется, сияет.

— На… таша!

Забыв о Степе, они смотрят друг на друга. Смотрят долго, неотрывно. И молчат. Молчит и Степа. Она ничего еще не может как следует понять, осмыслить, но вся уже насторожилась, почуя женским своим чутьем что-то недоброе.

— Представь, я к вам по делу, — спохватывается гостья и, видимо, боясь, что кто-то может усомниться в этом, добавляет, подавив смущение: — Очень важное дело… и неотложное. У вас на перекате занижены глубины. Надо детально разобраться.

— Мы гостям завсегда рады, — бормочет Степа. — И долго вы будете тут… глубины изучать?

— По обстоятельствам… Как работа пойдет.

— Можно сейчас же и начать, — предлагает Николай, исчезая в глубине избенки. — Я вот только оденусь и выйду. А ты, Степанида, угостила бы гостью-то чем-нибудь.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, мне ничего не надо, — вежливо отказывается гостья, — я лучше пойду пройдусь немного. Ах, как у вас тут хорошо!