— А ведь эта штука могла бы и лодку опрокинуть, — с запоздалым испугом говорит Наташа. — Какой ты молодчина, Николай. Я и опомниться не успела… А ты только веслом повел — и враг сражен…
— Дело привычное, — ответил он, польщенный ее веселой похвалой. — Теперь только и гляди да гляди. Тут за островом-то плотину строят, крутояр толом рвут, ну и наворотило этих карчей на нашу голову.
— Ты бакенщиком все? — спрашивает она немного погодя.
— Бакенщиком, — отвечает он. — А ты кем теперь?
— Я на инженера кончила. Но работаю пока в конторе. Правда, зарплата небольшая, но зато при пароходстве. Хочу перейти в бассейновое управление пути на должность техника. Товарищ Цыбин мне обещал, но, как известно, обещанного три года ждут…
Пароход глухо стучит плицами, точно кто-то босыми ногами топает. Где-то в заросшей старице гулко стонет выпь. На песках спросонья попискивают кулики. В кустах на острове соловей запел. Сперва тихонько, потом погромче и вдруг защелкал, загремел. Умолк, чтобы передохнуть, и песню подхватил другой, на дальнем конце острова. А когда и тот притих, донесся свежий голос с берега, из отцветающих садов нагорья.
— Это, наверно, в дедушкиных вишнях, — говорит Наташа, прислушиваясь. — Еду вот навестить его.
— Заждался тебя дедушка-то, — вздыхает бакенщик. — «Уж, видно, — говорит мне как-то, — внученька и схоронить меня не припожалует…».
Светает.
Река еще дремлет, прикрывшись легкой дымкой, но уже вылетают на добычу черноголовые чайки-мартыны, и на берегу в полях просыпаются невидимые жаворонки. Их песня зачинается где-то внизу меж травами. Вдруг она начинает как бы подниматься, вырастать и неожиданно уносится под облака. Скоро и небо, и земля, и воды реки наполняются их хрустальным звоном.
Бакенщик наклоняется к фонарю и, напрягая щеки, дует на непослушный огонек. Наташа смотрит, как по лицу его волнами проходят отсветы.
— А ты, Николай, изменился… похудел, что ли… — говорит она тихо.
— И ты изменилась… — так же тихо отвечает он.
— Да? А ты наблюдательный… Жалко тебе, что я косу остригла? Мне и самой, признаться, было жаль, да посоветовали завиться. Говорят, мне идет.
Она сидит на скамейке прямо, чуть запрокинув голову. Взгляд у нее спокойный и уверенный, как у людей, знающих себе цену. Есть в ней что-то от той слепяще-белой, легкой и гордой чайки, которая живет в морских просторах и лишь временами залетает к нам на Волгу.
— Коса что… не в косе дело… — тихо говорит бакенщик.
— В чем же ты находишь перемену?
— Во всем, — вздыхает бакенщик, не отводя глаз от ее яркого плаща.
— Ну а все-таки?
— Ты вон даже говоришь на «а».
Она смеется весело и необидно.
— И тебе это не нравится?
— Нет, почему же?.. Только неловко как-то… Тебе, небось, смешно, как я на «о» ворочаю…
Помолчали.
— Поедем со мной маячки гасить по старой памяти… а? — говорит бакенщик, с выжиданием глядя на Наташу.
— Ну что ж… — уступает она. — А это не очень долго?
— Да нет, мы живо…
Он направляет лодку на ближайший бакен, и скоро на свободной скамейке рядком выстраиваются квадратные фонари, от которых пахнет копотью и нагоревшими фитилями.
Из воды медленно выплывает солнце, похожее на огромный прозрачный шар, наполненный блестящим, горячо переливающимся металлом. Расплавленный металл бурлит и распирает шар. И вот он как будто лопнул, брызнув на Волгу, луга и остров червонным золотом. И от этого все вокруг становится удивительно ярким и фантастически красивым. И столько силы, столько жизни в этой красоте, что кажется, вот оно, счастье, бери его.
Лодка, чуть покачиваясь, плывет вниз по течению. Весла забыто пошевеливаются на тугой, покойно колыхающейся зыби.
— Садись сюда, ближе… Вот так… Дай руки… — шепчет Наташа требовательно. — Ой, какие жесткие!
— Это от весел, — смущенно бормочет бакенщик. — А твои такие белые, даже дотронуться боязно…
— А ты не бойся…
— Тут поневоле забоишься… Теперь ты ученая. Шутка сказать: высшее образование! А я вот все фонари пасу. Это все равно, что вот этот ботник и судно на подводных крыльях…
— Чудной ты, Николай…
— Может, и чудной, а только не хочу я тебя связывать…
— Ну, а чего ты хочешь? — вдруг спрашивает она, и он не знает, что ответить.
— Ты хочешь моей любви, — говорит она, привлекая его к себе.
Некоторое время они молчат, приникнув друг к другу. Потом опять слышится хмельной, пьянящий голос Наташи:
— Это утро я не забуду никогда: Волга… соловьи… жаворонки… И ты такой большой, сильный… И так хорошо тебя любить…
— Приехала!.. — бормочет бакенщик с каким-то нервным, беспокойно-радостным смешком. — Теперь-то уж навсегда. Ведь правда, Наташа?
Она молчит, запрокинув маленькую, гордо посаженную голову. И веря и не веря своему счастью, бакенщик то наклоняется и заглядывает ей в глаза, то откидывается и смотрит издали, словно желая запомнить всю ее — от белых безносых туфель до кончика капюшона. При этом он напоминает ей, что однажды в детстве они заплыли вдвоем на остров, целый день читали там книгу «Овод» и поклялись друг другу в вечной дружбе, как Артур и Джемма. Он ждал ее все время, пока она училась в городе… И как хорошо, что она не забыла их детской клятвы!
Девушка молчит, сдержанно улыбаясь. Ей тоже приятно вспомнить о той детской, наивной клятве. Но чайка вылетела из гнезда, чайка почувствовала крылья.
— Да, теперь ты высоко летаешь, — продолжает бакенщик с невольной завистью. — Мне до тебя тянись да тянись. Начал было и я на штурмана готовиться, да отец с фронта не вернулся — бросить пришлось. Ну да ничего, буду я и работать, и учиться, и тебя лелеять. Хорошо мы заживем, Наташенька!
Он произносит эти слова так убежденно, с такой горячностью и страстью, что уже одни они способны, кажется, сдвинуть с места остров, повернуть Волгу вспять. Такие слова нельзя, невозможно оставить без ответа. И ему отвечает вся природа. Дружелюбно пощелкивают соловьи, веселым своим звоном подбадривают жаворонки, кукушка отсчитывает долгие годы счастья.
А она молчит. Проходит минута. Она молчит. Проходит вечность. Она молчит. Душная, перехватывающая горло тишина внезапно наполняет мир, напрягается, звенит и делается непереносимой. И как раз в то самое мгновение, когда бакенщику уже начало казаться, что он гибнет от этой тишины, раздается резкий, тугой удар. Вздрагивает солнце, гудит потревоженный остров, и разом умолкают жаворонки. И в этот миг впереди за островом высоко вскидывается плотный, желто-зеленый столб воды и земли. Несколько секунд стоит он над рекой, странно шевеля широким взлохмаченным верхом. И вдруг начинает опадать, обваливаться. Наконец, он осел, рассыпался, но долго еще держится в том месте яркая перевернутая радуга.
Всю ночь сыплются в Волгу падучие звезды. Кажется, что они-то и блестят в дегтярно-черной воде, дробясь и исчезая под колесами буксира. Слышно сквозь всплески плиц, как стучат по палубе каблуки единственного пассажира.
— Не спит, — покачивая головой, бормочет капитан, — боится перекат проехать. А чего, спрашивается, делать на перекате посреди ночи? Теперь бакенщика-то и не добудишься…
— Прибежит, — отвечает штурман. — Колька Суханов свое дело знает. — И добавляет, завистливо прищелкнув языком: — Да и помощник у него теперь хороший.
— Однако вот уж и Тихий перекат. Побудить надо бакенщика-то, — говорит капитан и не спеша дергает над головою большую ручку.
Буксир требовательно ревет: жду-у-у… жду… жду-у-у…
Кто-то невидимый подхватывает этот рев и несет по холмам все выше и выше. В напряженной тишине проходит минута или две, и пароход трубит снова. Потом опять и опять. Наконец он смолкает, но долго еще гудит в ушах.
— Бежит! — говорит капитан и опускает ручку. По скользкой и черной, как вар, водной дорожке, обозначенной светящимися угольками бакенов, быстро наплывает из глубокой тьмы неяркий огонек. Вскоре выдвигается из мглы острый, обитый железом нос, и вот уже хорошо видно на свету всю лодку. Закопченный фонарь качается и мигает. Еще минута, и лодка разворачивается под бортом парохода. С буксира льется яркий свет, и хорошо видно, как лодка скачет по бурлящей пузырчатой воде, а гребец табанит веслами.