Но и на этот раз его разбудили голоса. В рубке разговаривали Лешаков и Коняхин. Оба говорили тихо, полушепотом, но Григорий понял, что о нем. Он стал прислушиваться.

— Тряпка ты, Ревокат. Пусть бы он один… — гудел Коняхин, как большая муха.

— Да тише ты, — шипел лоцман. — Услышит…

— А черт с ним, пусть слышит: я и при нем скажу. Зарвался мальчишка!

— Зарвался не зарвался, а себя переоценивает: молодяга еще. Не согласись я — один повел бы сойму. Такой!

— Да пусть его сломит голову! Одним сорвигой будет меньше! — сердито прожужжал Коняхин.

Капитан закашлялся нарочно громко.

Голоса разом смолкли, и чьи-то тяжелые шаги затопали по трапу.

— Кто это сейчас так вниз спикировал? — спросил Григорий, заглядывая в рубку.

— Да тут человек один знакомый, — ответил Лешаков с ухмылкой. — Вроде бы и храбрый, а не выдержал, трухнул. Не раскушу я что-то этого человека, хоть он и наш, унжак.

— А черт с ним! — отмахнулся Красноперов. — Давай-ка лучше, Ревокат Иваныч, обмозгуем, как людей расставить. Я думаю: ты — в рубке, я — на мостике, вахта — на носу у парошпиля, подвахта — на корме. Так?

— Так-то так, да не сдюжу я один у штурвала…

— Ладно, дадим тебе еще человека на подмогу. Коняхин подойдет?

— Коняхин так Коняхин, — согласился лоцман нехотя. — И еще уговор, Григорьич, — добавил он внушительно. — Распоряжаться на судне буду я. А твое дело только слушать да исполнять.

— Забираешь, значит, власть в свои мозолистые руки? — усмехнулся Красноперов. — Ну что ж, давай шуруй. А наше дело слушать повелителя. — Григорий засмеялся снова, и было ясно, что он с трудом подавляет нервное возбуждение.

«А сердчишко-то у него дрожит: молодяга еще, — обеспокоенно думал Ревокат. — Скорей бы уж стемнело, что ли…»

— А как ты думаешь, Ревокат Иваныч, — спросил капитан, — темная ночка будет или светлая?

— Должна бы светлой быть: месяц-то вон полный без малого, — ответил лоцман. — Ты не беспокойся, капитан, дойдем!

— Да я не беспокоюсь, — сказал Григорий и тотчас же почувствовал, что это неправда. На душе становилось все тревожнее, и хотелось остановить буксир.

Но «Светоч коммунизма» шел навстречу тьме. Небо уже чернело. В темной, смутно колыхавшейся воде дробились и трепетали пароходные огни, на берегах таинственно качались в полусне деревья и кустарники, и чудилось, что все тот же беспокойный чибис сонно, как будто сквозь зевоту, тянул где-то очень далеко: спа-ать, спа-а-ать! А, услышав дремотные, усталые вздохи паровика, капитан не выдержал. Поспешно сошел вниз и спустился по железной стремянке в машинное отделение.

Его обдало шумом и пахучим теплом. Все кругом маслянисто блестело и двигалось, двигалось. Трудно было не растеряться в этой горячей суетне рычагов и кривошипов. Но, как только капитан увидел механика, степенно похаживающего среди беспрестанно ныряющих мотылей, его тревога стала отдаляться, угасать.

— Идем? — спросил механик.

— Идем! — ответил капитан.

С минуту помолчали.

— Дойдем? — спросил Григорий.

— Дойдем! — ответил парторг.

…Подходили к перекату Крутая дуга. Перекат этот был как бы воротами в Паду. Все чаще и чаще темнели островки, похожие на заплаты, чернел мелкий густой кустарник, на мелях светлела пена.

Вся команда была уже на местах. Четверо матросов стояли на носу у паровой лебедки, двое — на корме. Мухин и Осинкин сосредоточенно натягивали брезентовые рукавицы, точно готовились сразиться с невидимым противником. Демьянов пробежал по палубе с наметкой. Коняхин стоял в рубке и с видом скептика ждал распоряжений.

Дали протяжный гудок. Похоже было на то, что «Светоч» спрашивает кого-то очень далекого, нет ли впереди опасности и можно ли продолжать путь.

— О-ожно-о! — усеченно вымолвило эхо.

— Подбери левую больную! — весело, почти даже озорно крикнул лоцман. В то же мгновение он принялся перекатывать штурвал, и слова его заглушил сорочий стрекот рулевой машинки и оживленная возня на носу буксира.

Красноперов громко повторил его команду в рупор. Этим он как бы давал понять, что командир на судне сейчас не он, а лоцман и вся команда обязана подчиняться именно ему.

— Еще подбери! Еще! Ладно! — кричал Ревокат. И капитан сейчас же подхватывал его команду. Натягивая тросы, шипела паром и грохотала шестернями тяжелая лебедка. Плот выгибался все круче и круче, напоминая громадный лук.

А, когда он вышел на прямую и выровнялся, люди поняли, что они устали. Но усталость была радостная: плот шел.

— Ну и дуга! — сказал Григорий с облегчением и надел рупор на деревянный держак. — Как думаешь, «Пролетарий» прошел ее?

— Н-да, крутенька, — не сразу отозвался лоцман, — да ведь ежели в себя поверить, то можно и подкову разогнуть. А «Пролетарий», небось, прошел. Плицын-то самолюбивый, нипочем нам не уступит.

Ревокат слепил цигарку, закурил и сказал самодовольно и в то же время обеспокоенно:

— Ну вот, один узелок развязали, что теперь Пада скажет…

И вдруг с палубы раздался крик:

— Пада! Подходим к Паде!

Тотчас же послышался шум стремительно льющейся воды, похожий на заглушенный, захлебывающийся рев чудовищно большого зверя. На мгновение капитану показалось, что пароход вместе с людьми и соймой проваливается в черную, жадно клокочущую пасть. Захотелось застопорить машину, переждать. Но вместо этого он дернул ручку служебного свистка и заорал, возбуждаясь от собственного голоса:

— По местам, орлы! Даешь Паду!

Сойма походила в темноте на громадную распластанную шкуру. На дальнем конце ее неярко горел костер. Там суетились тени плотовщиков. Им посигналили гудком. Густой, сиплый звук ушел куда-то влево и пропал во тьме. И вдруг он как будто бы вернулся. Сначала людям показалось, что где-то, то ли справа, то ли слева, отозвалось эхо. Но скоро стало ясно, что гудит буксир. По гудку Григорий понял, что это «Пролетарий».

— Кой черт, неужто опять засел? — промолвил лоцман.

И как раз в это время снова накатился рев воды. Было в этом реве что-то несогласованное, как будто даже противоборствующее. И сейчас же Григорий увидел, что русло тут разделилось надвое, обхватив остров, как клещами.

Справа вода шумела тише, покойнее, и Григорию хотелось повернуть туда. Заметив, что он колеблется, старший штурман начал было перекатывать штурвал направо, но лоцман, обругав обоих, повернул налево, туда, где вода бурлила, как в трубе.

— Не бойся шумной суводи, а бойся тихой заводи, — назидательно сказал он.

Колеса «Светоча» упрямо борются с косым течением. Тотчас сгибом русла помигал и скрылся огонек. То ли бакен, то ли судно. Одно ясно, там пески. Скорей, скорей вперед! Но сойма уже втянута в этот кривой проток, и по косматому огню костра, перемещающемуся влево, Григорий понял, что течение гнет ее в дугу.

Костер внезапно стал отходить вправо. Все быстрее и быстрее. Сойму неодолимо тянуло, всасывало правым течением.

— Куда нас несет?.. Вернуться надо!.. — беспокойно пробормотал Коняхин.

— Самый полный! Еще прибавь! — закричал Григорий и по одобрительному движению лоцмана понял, что сделал правильно. Крупно дрожа от натуги и скорости, буксир оттянул сойму, и ей уже овладело левое течение.

В середину острова врезалась узкая промоина — проран. Вода в проране бесновалась, и даже в темноте было видно, как она пенилась и двигала кусты. Сойму начало сводить, сбивать к прорану. Пламя костра при этом разгорелось ярче и косо вытянуло вздрагивающие языки.

— Прибавь ходу! — кричал в раструб Григорий.

Механик прибавлял.

— Прибавь еще! Еще прибавь. Ну!.. Ну!.. Да ну же, черт возьми!.. — отчаянно выкрикивал Григорий.

Лоцман, вцепившись в штурвал, настороженно оглядывался назад, будто за плотом все время кто-то гнался. И казалось, что сойма не плыла, а лавиной скользила с горы. Тяжелый хвост этой лавины, разворачиваясь, катился на остров. И, когда опять донесся жадный рев воды, Коняхин не выдержал.

— Стойте! — закричал он тонким бабьим голосом. — Остановите пароход, остановите!