А в Дяглях мать его не могла и не хотела верить, что ее родимый Ванюшка пропал. Когда, прослышав о несчастье, прибежала Лара, Матрена по-матерински обняла ее, утерла чистой тряпицей помутневшие от слез глаза молоденькой учительницы и сказала убежденно и внушительно:
— Не верь ты, Ларынька, этой похоронке. Дай срок, вернется Ванюшка, я еще ваших деток потутушкаю.
Но не пришлось ей сыновних деток потутушкать.
Присватался к учительнице один веселый лейтенант с рукой на перевязи. Подумала она, подумала да и вышла за него. Народ не осудил. Отпускник парень хороший, честный, девушку не бросит. Да и не вековать же Ларисе в одиночестве? Пождала годок и будет.
А мать ждала сына до самого конца войны.
Ждет и теперь.
РЕКИ НЕ СПЯТ
ПЛЫВУТ ПО УНЖЕ СОЙМЫ
В конце апреля вода на Унже спадает так стремительно, что идущие с верховьев самосплавом большие плоты — соймы — не успевают убирать хвосты.
И вот как-то две многорядные соймы застряли в перекатах пониже городка Макарьева. Они могли «обсохнуть», то есть до зимы остаться на песках, и буксиры «Пролетарий» и «Светоч коммунизма» двинулись на помощь. Ближнюю, которая была к тому же и поменьше, взял подоспевший первым «Пролетарий», а дальняя, большая и громоздкая, досталась «Светочу коммунизма». «Пролетарий» был мощнее, и вести дальнюю сойму, конечно же, следовало ему, но, сославшись на то, что у них хандрит машина, капитан Плицын увел ближнюю.
— Прямо из-под носа выхватил! — возмущались на «Светоче коммунизма». — Ну и ловкач!
— Ловчить на «Пролетарии» умеют, а вот плоты водить…
— Отставить митинг! — крикнул сверху капитан Григорий Красноперов. — А ну, орлы, подавайте скорее бухты. Надо попытаться достать этих нахалов пролетарцев!
Но когда «орлы» — три молодых матроса — укрепили на сойме чалки, а механик дал полный ход, капитан вдруг явственно увидел, что сойма на мели.
— Прибавь! — не доверяя собственным глазам, закричал Григорий в медный переговорник. Колеса пошли быстрее, и Красноперов всем телом ощутил, как, напрягаясь, задрожал буксир. Плот ни с места!
— Где Коняхин? Позвать сюда Коняхина! — нетерпеливо крикнул капитан.
Старший штурман брился, и вместо него явился лоцман. Бородатый, хмурый. Старик единственный на пароходе не носил формы, и вместо шинели был на нем довольно мешковатый ватник, а вместо фуражки с якорем — потрепанная шапка, сбитая на самую макушку.
— Так это что же? Засела Соня? — спросил Григорий беспокойно.
Лоцман пожал сутулыми плечами:
— Да вроде на плаву она. Здесь глы́боко, я чай.
— Опять вы со старшим штурманом чаями потчуете! — сказал Григорий сдержанно, и только по веснушкам, яснее выступившим на ввалившихся от бессонницы щеках, можно было догадаться, что спокойствие не легко дается капитану.
Позвали наметчика, и, как только тот опустил свой полосатый шест, металлический его конец сразу воткнулся в грунт.
— Осередок! — сказал капитан. — Только этого и не хватало!
— На нем она и засела, — добавил лоцман, удивленно встряхивая бородой. — Ну чисто примороженная!
— А Коняхин меня уверил, что на плаву она, — развел руками капитан. — Как же это так?
— Значит, обмишулился, — пожал плечами лоцман. — Э-эх вы! — высунувшись из рубки, вдруг принялся он стыдить плотовщиков. — Вам бы, горе-плотогоны, не соймы гонять, а воду мутить да лягушек давить!
— Оставь их, им и без того не сладко, — вступился капитан. — Лучше вот давай прикинем, что будем дальше делать?
— Потянуть надо ее покрепче, авось сойдет.
— Пока тягаем, «Пролетарий» на Волгу выйдет. Чего доброго, еще ухватит большую сойму для Камской ГЭС.
— Он и ухватил бы, да начальство не доверит. Там, в Юрьевце-то, понимают что к чему.
— Большую сойму нам сулили, да, пока здесь чикаемся — возьмут да отдадут кому-нибудь. Эх, придумать бы чего-нибудь такое…
— А не посвистеть ли «Пролетарию», — поразмыслив, предложил лоцман. — Он, чай, еще далеко-то не ушел, — небось, услышат. Двойной-то тягой мы бы ее, треклятую, вытянули, как дедка с бабкой репку.
— Нет! — отрезал Красноперов. — На своем горбу плот поволоку, а кланяться Плицыну не буду!
— Как бы он еще нам кланяться не стал! — торжествующе крикнул снизу старший штурман. Точно приглашая капитана и лоцмана порадоваться вместе с ним, Коняхин даже вскинул руку с полотенцем. — Слышите? Свистит!
С реки донесся далекий зов:
— Ту-ту-ту-у-у!
«Пролетарий» — капитан узнал его по гудку, как узнают человека по голосу, — звал на помощь.
«Теперь ты от нас далеко не уйдешь», — подумал Красноперов, подавляя мстительную радость.
— А пока попробуем колесами размыть песок!
— Навряд ли что получится, Григорь Григорьич, — усомнился лоцман.
— Что, и ты, как твой земляк Коняхин, боишься брючки замочить? — съязвил Григорий и, сбежав с мостика, прыгнул на сойму.
В том месте, где сойма навалилась на песок, оказалась небольшая, но достаточно глубокая промоина. Григорий крикнул лоцману, и тот осторожно ввел в нее буксир. Велев отдать на сойму чалки, капитан приказал работать задним ходом. Вода под колесами забурлила, как в котле, сделалась грязно-рыжей. Пароход качался от сдержанного стремления сдвинуться, и даже громоздкая сойма подрагивала мелкой дрожью…
Когда капитан, потный и забрызганный мокрым песком, но довольный тем, что дело сделано и сойма на плаву, поднялся на мостик, уже начало смеркаться. Лоцман стоял в рубке с видом человека, не признающего случайных удач.
— Веселей работай, машинист! — крикнул Григорий в переговорник и прислушался: «Пролетарий» гудел.
— Пожалуй, что у Коровьего брода засел, — сказал лоцман гадательно.
«Светоч» — так привыкла называть свой пароход команда — упрямо бил колесами, тросы то натягивались, то опускались, но плот все еще не шевелился.
От волнения Красноперов теребил цепочку на переговорнике, зачем-то дергал большую пробку, вырезанную по форме раструба, для чего-то принялся считать:
«Раз, два, три, четыре, пять… Кажется, зашевелилась… Нет, это от волны… Шесть, семь, восемь, девять, десять… Неужели все еще сидит? Да нет, не может быть! Считаю до ста… Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырна…»
И в это время голова плота внезапно тронулась. Григорий догадался об этом по непонятному движению на сойме: что-то поднялось торчком, что-то упало, что-то зашевелилось, заскрипело.
Хвостовые клетки еще стояли, но от головы назад пошло движение, какое передается рывком паровоза по всему составу поезда. И вот ожившая громада тронулась и плавно понесла по Унже все свои сто двадцать бревенчатых клеток, которые неизвестно почему плотогоны называют кошмами.
Сойма, выглядевшая на перекате широкой и коротковатой, на ходу заметно вытянулась. Иные клетки выбились из общего строя, выпятили острые углы. Но все держалось, все шло за буксировщиком.
— Полный! — крикнул Григорий весело и звонко. И сейчас же он заметил, что весело не только ему.
— Есть полный! — долетел снизу веселый голос. Молодые матросы на палубе чему-то смеялись, а в красном уголке позванивала гитара: дун-дуна, тин-тина. Это глуховато-звонкое дун-дуна, тин-тина все ускорялось и перешло в плясовую, и вот уже сам капитан начал притопывать каблуком.
Хотя вода спадала повсюду, Унжа все еще казалась внушительно широкой и быстрой. Ее тугая волна непрестанно терлась о борт парохода и приглушенно гудела на одной низкой ноте.
Отсыревший, знобящий ветер, усиленный движением, колюче и щекотно бил в лицо и шею. На корме ветровые струи завихрялись, и оттуда временами тянуло парком, мазутной гарью, мокрым деревом, вяленой рыбой и еще чем-то жареным. В этих запахах было что-то очень домашнее, уютное, и у Григория возникало непреодолимо радостное чувство близости к людям, к машине и большой воде.