Унжа менялась с каждым поворотом. То к берегам ее стеной подступали деревья и делалось совсем темно, то вдруг светлело, и долго тянулись залитые водою луга, похожие на озера, и в них то группами, то в одиночку стояли осокори, отражаясь как в большом темном зеркале. Над ними парами проносились утки, вдали вскрикивали кулики, и совсем уже далеко в лугах какой-то беспокойный чибис все просил: пи-ить, пи-и-ить!

Капитан ходил по мостику по армейской привычке грудью вперед и тихонько насвистывал какой-то неопределенный мотив. Он свистел так, когда о чем-нибудь размышлял или обдумывал что-то.

— Как ты тут ни кумекай, Григорьич, а все одно раньше, чем второго мая к завтраку, в Юрьевце не будем, — заговорил лоцман сердитой скороговоркой. — Подвела нас Соня больше некуда. В первый-то май обещался мой лейтенант понаведаться. В кои-то веки собрался с сыном бутылочку раскубрить, и то — тьфу! — плюнул он в сторону соймы, — не Соня ты, а Федора!

Звали лоцмана Ревокат Иванович Лешаков, матросы же называли его для краткости Перекатом.

— А «Пролетарий» что-то не гудит. Ушел, что ли? — сказал Красноперов.

— Что-то не слыхать, — подтвердил Ревокат, — может, ушел, а может, пар бережет. Механик у них на это скуповат.

— А как думаешь, догоним его?

— Да ведь как сказать? Коли не уйдет, догоним. И что тебе дались эти догонки? Чай, у тебя Плицын не невесту увез?

— Хуже! — сказал капитан. — Ночью плот буду тягать, а пролетарцам первенства не уступлю!

По трапу кто-то поднимался, скрипя ботинками.

«Видать, Коняхин вышагивает», — подумал Григорий. Но он ошибся. Это были матросы Демьянов, Осинкин и Мухин. Все трое надели капитанки с белым верхом, широкие расклешенные брюки и новые ботинки, точно собрались на танцы. Красноперов усмехнулся:

— Что, орлы, Ревокат Иваныча на перепляс явились вызывать?

— Что вы, товарищ капитан, — выдвинулся вперед Демьянов. — С этим делом до праздника потерпим. Придем в Юрьевец — свое возьмем…

— В общем, мы предложение хотим внести, — подхватил Осинкин.

— Нельзя ли идти без остановки? — поддержал Мухин.

И, опасаясь, что капитан рассердится, Демьянов заторопился:

— Дошли бы, товарищ капитан. Луна за нас. И тихо!

— Точно, — тревожно посматривая то на капитана, то на лоцмана, поддержали Осинкин с Мухиным.

— Что? — рассердился лоцман. — И вы туда же, в догонки играть?

Ухмыльнувшись, Демьянов ответил строгим голосом:

— Молодежный экипаж не занимается такими пустяками. А только от пролетарцев нам отставать никак нельзя…

— Как можно? — вскричал Осинкин. — Мы старались изо всех сил, а те работали с прохладцей. И вдруг — бац! — первыми на Волгу выйдут именно они. Ими почет и право вести по Волге большую сойму, а нам на Унже перекаты расчищать.

— Из-за них у нас конкретные обязательства срываются, — добавил Мухин. — Вот мы и решили не сдаваться. Как они ночью остановятся, так мы их и обойдем. Тогда большая сойма будет наша.

— Все мы да мы, — проворчал Ревокат обидчиво. — Да вы без лоцмана-то шагу не шагнете, а я унжак, всю ее, родимую, вдоль и поперек исколесил. Да, если знать хотите, это не река, а тротуар. У нее все дно кондовым лесом вымощено. Днем и то гляди да гляди, а ночью и совсем погибель: что ни шаг, то карча да топляк!

Матросы смущенно замолчали, а капитан заходил по мостику, тихо насвистывая. Вдруг он сказал:

— А ведь по тротуару-то ходить куда приятнее. А если еще и при луне — романтика! Прогуляемся, Ревокат Иваныч, а?

И Красноперов засмеялся веселым и задумчивым смешком. Но было ясно, что шуткой он только пытается прикрыть свои сомнения.

— Вот что, орлы, — сказал он, наконец, — сейчас же пройдите по каютам и известите всех. Пусть готовятся к ночному рейсу.

Лоцман ворчал, пытался отговаривать, но Красноперов лишь посмеивался весело и возбужденно. Он уже только о том и думал, как лихо он оставит позади ничего не подозревающего Плицына.

На ступеньках трапа матросы столкнулись со старшим штурманом. Когда они сказали, что капитан распорядился готовиться к ночному рейсу, Коняхин не поверил. Приосанившись, он вошел в рубку и, сторонясь рулевой машинки, брызгавшей маслом, сказал усталым тоном много потрудившегося человека:

— Темнеет. Пора бы на ночевку становиться.

— Какая тут ночевка? — заворчал лоцман в явном расчете на сочувствие. — Решили вот плыть да быть.

— Как? Ночью? — большие усы Коняхина удивленно дернулись. — Да ты шутишь?

— Староват я шутки шутить, — вздохнул Лешаков.

— Но ведь это — риск!

Лоцман пожал сутулыми плечами.

— Явный риск! — протестующе воскликнул старший штурман. — Тебе, капитан, виднее, но я бы лично на рожон не лез. Расколотишь сойму — влетит твое новаторство в копеечку.

— Авось не расколотим, — усмехнулся Красноперов. — Ну, а если уж не повезет — один за всех, все — за одного…

— Не везет тому, кто очертя голову бросается экспериментировать, не считаясь ни с уставом, ни с правилами плавания, — внушительно сказал Коняхин. — Что касается меня, то, к сожалению, поддержать эту несерьезную затею не могу. И даже буду вынужден…

— Можете писать очередной рапорт в пароходство! — вспылил Григорий. — Но поскольку здесь распоряжаюсь пока что я, приказываю принять вахту. Не сейчас, через три часа. Да не забудьте переодеться!

— Хорошо, я выполню… — голос Коняхина дрогнул. — Но считаю это сумасбродством и явным нарушением всех норм…

Старший штурман церемонно поклонился и с достоинством стал спускаться по окованному медью трапу.

— Зря ты, Григорьич, — насупил брови лоцман. — Что ни говори, а он прав. Сорок с лишним лет по Унже плаваю, а не припомню, чтобы по ней плоты гоняли ночью. Чего нельзя, того нельзя…

— А я считаю, можно! — вскричал Григорий. — Нечего тут отговорочками трусость прикрывать!

— Ну, положим, ты еще не дорос меня так обзывать! — сказал лоцман, мрачнея. — И вообще, я тебе в прадеды гожусь. А коли на то пошло, вставай-ка сам к штурвалу да и вали хоть днем, хоть ночью.

— Ну и встану! А ты, дед-прадед, ступай-ка поспи вместе с Коняхиным: хочешь не хочешь, а ночью тебе вахту держать.

Капитан оттеснил лоцмана плечом и стал на его место. Тому ничего не оставалось делать, как уйти из рубки. Когда он спускался вниз, плечи его тяжело сутулились, а большие руки бездеятельно повисли.

«Зря я обидел старика», — подумал Красноперов, и ему захотелось вернуть лоцмана к штурвалу, но он сказал как можно строже:

— Пришлите сюда младшего штурмана: у нас незаменимых людей нет!

Он решил вести плот ночью без лоцмана. Рисковать так рисковать. А пока что надо было отдохнуть и подкрепиться. Но жена затеяла предпраздничную уборку и долго не пускала его в каюту. Невольно прислушиваясь, как передвигает Катя столы и стулья, а под палубой приглушенно стучат колеса, Григорий посматривал на часы в окне каюты и думал о предстоящем рейсе.

Когда жена позвала его, на столе уже стояла тарелка со щами. Катя нарезала хлеба, подала ложку и только после этого опустилась на табурет напротив мужа.

— Ты поешь, а я посижу, на тебя погляжу, — сказала она, — а то все на вахте да на вахте…

— Сколько там времени-то? — беспокойно спросил Григорий, торопливо хлебая щи.

— Не знаю и знать не хочу, — строго сказала Катя, но сейчас же подошла к часам, повернула их циферблатом к себе и снова поставила на окно так, чтобы их хорошо было видно снаружи. По этим часам отбивали склянки, будили вахту и подвахту, и потому они всегда стояли циферблатом к стеклу.

Было десять вечера, когда в дверь кто-то постучал. Вошел механик. Высокий, прямой, с плотной, как будто бы подпаленной, бородкой. Промасленная спецовка блестела на свету, как кожаная.

— Хлеб да соль, — сказал он, поплотнее прикрыв за собою дверь.

— Милости просим к столу, Иван Семеныч. — Григорий и жена сказали это оба вместе, пододвинув гостю каждый по стулу, и было ясно, что ему рады и он здесь бывает запросто. Но Иван Семеныч поблагодарил и уселся подальше от стола на табурет.