Он метнулся к колесу и попытался вырвать его из рук лоцмана. Ревокат не выпускал штурвала. В те мгновения, пока они боролись, буксир неуклюже и недовольно мотнул носом.

«Ну, все! Пропала сойма!» — мелькнуло в голове Григория, когда он подскочил и оттолкнул Коняхина. Задержать ее движение на остров мог только вспомогательный буксир «Перун», но кто же знал, что они пойдут ночью? А сойма выгибалась все круче и круче, напруживаясь и угрожая.

— Где «Перун»? Почему его нет? — тонко кричал штурман, тяжело дыша.

И вдруг откуда-то, то ли справа, то ли слева, донесся отрывистый посвист.

«Перун!» — обрадовался Григорий и стал всматриваться во тьму. Справа от берега двигалось к сойме что-то большое. Лучились и мигали три красноватых глаза.

— Барабанов свое дело знает, — освобожденно вздохнул лоцман, когда огни остановились и словно бы повисли над хвостом плота. — А ну давай, давай, «Перунок», подмогни! На тебя вся надёжа!

Пароход деловито прогудел, и по гудку капитан и лоцман узнали «Пролетария».

— Плицын? — изумленно вскричал Григорий. — Ну и сукин же ты сын!

— Вот тебе и самолюбец-эгоист! — пожал плечами Ревокат. — Не подоспей он… Постой, Григорьич, а где у него сойма-то?

— Да не она ли вон там белеет? — напряженно всматриваясь, гадательно сказал Григорий.

— А ведь, пожалуй, она и есть. Посадил-таки… Эх!.. — лоцман досадливо сплюнул. — На яру сидит, дура… Как бы не зацепить ее, проклятую!

— Я же говорил: подложит он вам свинью, — с торжеством сказал притихший было Коняхин.

Но сойма прошла так осторожно, что разбитый плот остался в стороне. Ура! Ура! Но, как только на сойму навалилось стремительное течение речки Пады, раздался треск. Похоже было, что по бревнам привели чем-то тяжелым, острым.

— Врезались! — закричал Коняхин. — Я не отвечаю, я предупреждал!

Но его никто не слушал. Было не до него. Оказалось, что сойма наскочила на большое затонувшее дерево, и в конце ее, в том месте, где темнел строгий остов «Пролетария», засуетились, закричали люди. На «Светоче» тоже засуетились и закричали.

Сквозь тяжкое дыхание парохода, шум воды и сорочий стрекот рулевой машинки летели резкие, не то веселые, не то отчаянные выкрики. Кричал лоцман, кричал капитан, кричал наметчик, кричали матросы, кричали на плоту, кричали на «Пролетарии». И казалось, что не сила «Светоча», не помощь «Пролетария», не дружный труд людей помогли сойме выйти на простор, а только он, этот самый крик.

Потом сделалось тихо-тихо. До того тихо, что слышно было, как, уходя, постукивает плицами сделавший свое дело «Пролетарий».

— Спасибо Плицыну, — сказал Григорий. — Если бы не он…

— Понятно, «Пролетарий» крепко выручил, — отозвался лоцман, — но я бы Паде поклонился. Она, брат, высветила как все равно прожектором, кто упал, а кто поднялся.

— Она у нас вроде испытательного полигона, — весело добавил капитан. — Ну что ж, испытания прошли успешно, теперь и праздник не зазорно будет встретить.

А в природе все уже напоминало, что весенний праздник близок. За дальними кустами зародилась яркая заря, потом стало подниматься солнце. Пробившись сквозь гущину лозы, лучи его заиграли по белому, красному, черному дереву соймы, просквозили покачивающийся бакен и заскользили по необъятному разливу. Нежась в свете и тепле, береговой ракитник расщелкнул свои крупные почки и выставил узенькие листики, словно крохотные знамена развернул.

ГДЕ ТЫ ЛЕТАЛА, ЧАЙКА?

С переката доносятся протяжные настойчивые гудки.

Парохода еще не видно, но по коротенькой цепочке огней, дробящейся в темной воде, можно догадаться, что он идет снизу.

Из постового домика, приютившегося на покатом левом берегу, выходит бакенщик Николай Суханов. С веслами и наметкой он не спеша спускается к воде, садится в лодку и направляет ее наперерез течению. Гребет бакенщик сильно, размашисто. Весло вскидывает резко, а опускает плавно, гибко склоняясь и напряженно, замедленно откидываясь назад. Вода под выгнутыми лопастями пенится и четко выговаривает: «Эхма-а… эхма-а».

Грозовая туча, будто приклеившаяся над домиком, как из губки, выжимает из себя последние капли дождя. Бакенщик в брезентовом дождевике, в высоких резиновых сапогах. Голова его то приближается к фонарю, то откидывается в тень, и тогда виден белый кантик морской фуражки.

Бакенщику не больше двадцати шести. У него орлиный нос, сухое обветренное лицо, острые, с неожиданной печалинкой глаза. Брови нахмурены, а рот все время приоткрыт в какой-то детски-простодушной полуулыбке. Прислушиваясь к беспокойному реву парохода, бакенщик добродушно и как-то весело ворчит:

— Должно, за бакен залез, непутевый.

В его густом, мягко льющемся голосе — веселое оживление человека, которому предстоит хорошо поработать.

Караван идет ближе к правому берегу. Бакенщик пускает лодку по течению немного наискось и правит прямо на буксир. На черной, как нефть, воде, косо надвигаясь, колеблются огни. На мачтах они острые, лучистые, на корме — круглые, мохнатые. С буксира увидели лодку и замахали чем-то белым.

— Капитан? Чего свистел? — округлив ладони над губами, кричит бакенщик. Воз небольшой, бакены в порядке, и он еле сдерживает недовольство.

— Прими человека! — доносится с буксира.

— У меня обстановочный пост, а не комната проезжих, — строго и внушительно отвечают с лодки.

Капитан пытается что-то возразить, но сильный голос бакенщика глушит его старческий тенорок:

— Тут от одних ваших караванов голова кругом идет: всю ночь напролет только встречаю да провожаю. Лучше бы ты, старина, землечерпалку мне подкинул, чем дачников катать.

Гремя цепью, бакенщик сердито закидывает на борт маленький якорь-кошку. А через минуту машет рукой куда-то по ходу судна и, окая кругло и раскатисто, кричит на капитанский мостик:

— У плотины сбавляйте ход до тихого — корчи!

— Понятна-а! — крикнули сверху, и в то же самое время с борта метнулась тень, и лодка чуть качнулась. На корме, раздуваясь, зашуршал яркий, в белый горошек плащ. Бакенщик смотрит на него с явным недовольством. Человек в ярком плаще — невысокого роста, до странности тоненький, очень прямой и стройный. И все это почему-то раздражает бакенщика. И почему-то он не может отвести от своего гостя взгляда. Что-то смутно напомнил, чем-то растревожил его этот незваный гость. Свет и тени от движущегося колеса медленно скользят по лицу «дачника», то выделяя юношески округлый подбородок и красивый недовольно вздернутый нос, то силуэтно четко вырисовывая его профиль. И что-то таинственное, знакомое чудится бакенщику при виде этого лица.

— Ну, чего уснул? Отчаливай! — хмуро роняет сверху капитан. — Колесом зашибу!

Бакенщик гремит цепью, взмахивает веслами, и лодка отчаливает. Вода, взбудораженная колесом, бурлит и дыбится. Волна болтает так, что пена заплескивает в лодку, обдавая бакенщика и его спутника мелкой пылью брызг.

Отвернув полы плаща, пассажир садится, откидывает капюшон, каким-то мягким, ласкательным движением обеих рук поправляет волосы и говорит певучим голосом:

— Неласково ты гостей встречаешь, Николай…

— На… таша?! — В глазах, в лице и во всей фигуре бакенщика радость и смятение.

— Ну, здравствуй, — говорит она тем спокойным и слегка небрежным тоном, который таит в себе иронию. — Принимай дачницу.

Вдруг из-под колеса вывертывается что-то черное, рукастое и, лениво переваливаясь, катится на лодку. С угрожающим покачиванием внезапно вскинувшаяся рука заносится над девушкой.

— Ой, что это? — вскрикивает та.

Перегнувшись через борт, бакенщик что-то отталкивает веслом.

— Карчу гонит, — поясняет он. Карча — большое дерево с обломанными сучьями и ободранной корой — снова разворачивается и грозит своими узловатыми перекрученными «руками».