— Избывай постылого, избудешь и милого.

— Так что приходится худословить.

— Антон Васильевич, Вы сказали, что Ваша дочь балетом занималась. Мои внучки в классе смотрели, как танцевала такая балерина-третьеклассница, — у них глазенки были как рубли начищенные. Это ж прелесть! — сказала Ирина Арсентьевна.

И Кашин, повернувшись перед уходом, опять взглянул на фотографию Елены Яковлевны.

III

Опять был жаркий бездождный день. Ниспосланная благодать для ленинградцев.

И вот был еще такой восторг: перед друзьями в родном коллективе издательства предстала Елена Яковлевна Белых — неизменная любовь Махалова и Кашина и еще других поклонников ее, — очень взволнованная, дрожавшая, в кружевной черной блузке и в белой юбке, — право, что школьная выпускница. Хрупкая чрезвычайно женщина, мать двоих взрослых дочерей. Она тут была с приколотым к блузке орденом, полученном ею за участие девчонкой-переводчицей в 1937–1938 гг. в гражданской войне в Испании, — серой медалью на треугольной колодке с треугольной серой звездой и маленькой красной звездочкой в уголке.

— Я уже все вокруг парикмахерские обежала — время позанимала, — приговаривала она в великом нетерпении: — Ну, когда же меня позовут «на ковер» и отпустят наконец?

Сегодня ее провожали на законную пенсию.

Для подарка ее друзья купили 55 красных гвоздик. Махалов привез с дачи роскошный белый букет жасмина. А Кашин приготовил некогда написанный им маслом этюд на Каменном острове — затерянный уголок с застывшей гладью стоячего пруда среди переплетения зарослей. И ладно ложились, когда начались ее проводы, высказанные от души справедливые слова о ней (и ей!) — слова, суть которых сводилась к тому, как всем нам посчастливилось эти годы работать и общаться с такой уютной, обаятельной и молодой в душе женщиной, знающе компетентной и обязательной.

Антон, выйдя из бухгалтерии, пошел навстречу как раз вошедшим в солнечный коридор Нечаевой и Сенину, ныне бригадиру грузчиков, сопровождавшему ее в поездке. Протянул руку Сенину, обыкновенному непричесанному горожанину с мелкими чертами лица, с перебитым пальцем на правой руке: — Привет, Сергей Николаевич. — И сказал: «Я сейчас, Нина Вадимовна. Минутку… Мы поговорим…»

Антону было мило всегда, начиная с мальчишества, с военных лет, когда он пустился в свободное плаванье, приветствовать таких работяг с открытой душой, тех ребят, которые были с ним, что говорится в вечном союзе, на одной линии не только по совместной работе, но и по понятиям. Он помнил, как целая бригада их на четырех грузовиках помогала его семье при переезде в выменянную квартиру при обмене жилья, и Сергей Николаевич тогда помогал. И он всегда чувствовал их уважение к его просьбам. И никогда не терял с ними контакта. Или быстро находил с новыми, другими.

— Что печален? — спросил Антон.

— А вот мать похоронил, — сказал Сергей Николаевич. — Она уже в больнице была плоха.

— Сколько лет ей было?

— Восемьдесят два.

— Моей матери столько же.

— Три смерти в этом году. Мать, а до нее сестру и зятя похоронил. Он с тридцать пятого года. В отпуск собрался. Говорит надоело, не поеду больше в лес за ягодами. Деньги получил. Четыреста с лишним. И вот втроем они (с ребятами). Переходил улицу — автобус переехал…

— Да, молодой. Жаль. Сочувствую.

— А сестра еще моложе… умерла. Секретарем райкома работала. От рака.

— Город — все переживания…

— Так три смерти… у нас…

— Говорят: бог троицу любит. Ну, примите мои сочувствия.

И Антон про себя подумал, что вчера дважды три дела повторял: дважды съездил в «Лениздат» (из-за этого очередь за зеленым горошком перебилась — пришлось вторично ее занимать), и купленная запонка оказалась с браком — пришлось заменять их (для подарка Махалову ко дню рожденья), и…

Антон и Нина, раскрасневшаяся от ходьбы, присев на диван в коридоре, чтобы никому не мешать и самим спокойно поговорить, пытались уяснить для себя, чем же вдруг не угодила она, не смазливая, не кудрявая, но молодая энергичная новая завпроизводством как замдиректору Васькину, так и его сторонникам, сослуживцам; Антон хотел лучше понять причину, по которой неожиданно возник такой негатив по отношению именно к Нине и такое упрямое отторжение ее, как работницы, через полутора лет ее работы здесь, что стало кого-то и лихорадить в коллективе издательства, хотя срыва плана выпуска изданий не наблюдалось и не было по этому поводу претензий к Нине. Нина ведь немалое время проработала технологом в типографии, имевшей разные виды печати, несла службу исправно.

Что: причина всего — ее возможная строптивость? Неподатливость?

Она волновалась не напрасно.

Потому как директор Овчаренко тут никаких мер не принимал, держался, что всегда, как сторонний наблюдатель, только не руководитель коллектива, могущий навести порядок. Удручало то, что собралась какая-то решительная комиссия из кого-то; они якобы сочинили пасквиль в райком партии, а часть — и наибольшая — сотрудников написала письмо в защиту Нины от нападок.

И все-таки Антон видел решение вопроса в ее обращении в Смольный.

— Ты, Нина Вадимовна, ничего не теряешь. Защищаешь свою репутацию. Если в Обкоме меня захотят выслушать, — я готов. И Вам полезно появиться там, увидеть новый горизонт. И Вас должны увидеть.

Вольнодумный искусствовед Глеб Перепусков, моложавый мужчина с русой бородой и длинными патлами, декламировал на ходу (будто сам с собой вел диалог на сцене):

— О, мучительная сладость познания и постижения мира, необъятность его границ, которые открываются все дальше и дальше не только с твоим проникновением в него, но и благословенным прикосновением к нему.

Он был с неординарным мышлением, но поступал явно обыденно, стандартно в стандартных же ситуациях.

Антон встал с дивана и с рукопожатием встретил его:

— Вы, Глеб, в какую-то актерскую роль вживаетесь?

— Помилуйте! — сказал Глеб. — Пока не сумасшествую. А Вы с какой ролью к нам пожаловали, если не секрет?

— Упростить влияние ее. Попробовать…

— Мои сочувствия Вам! У нас Сталин играл на упрощение во всем.

— Ну, скорее — на укрощение строптивых…

— Потому и был, считаю, культ его. Лишь в трудные дни военные он обратился к нации с проникновенными словами: «Братья и сестры!» А сейчас новый культ внедряется в сознание народа: идет повсеместно упрощение театра, прозы, лирики. Место живописи занимает авангард. Запеть от скуки можно. Что не возбраняется.

Глеб Перепусков держался и вел себя со всеми независимо, как признанный мэтр и — что входило в моду — либеральный знаток современной живописи (ведь новому малому ребенку отдается больше любви и внимания), и Глеб, надо полагать, с этой точки зрения, и дружил соответствующе с теми, кто его подпитывал в этом познании и кто хотел с ним соглашаться так же понимать и дружить. Все естественно. Но Антон был и для себя самого непонятного закваса, он дружил с людьми по их человеческим качествам и интересам; он был лоялен Глебу, которого, например, Махалов очень уважал и ценил, как знатока искусства, но не сдружался близко из-за его недостаточной теплоты и терпимости к людям. Глеб даже не сказал ничего одобрительного о Нечаевой в ее поддержку, зная наверняка о причине прихода сюда Антона. Чем показывал себя здесь как бы сторонним наблюдателем.

Однажды тут произошла трагедия, косвенно связанная с неосознанным восприятием новых веяний в искусстве. На художественном совете москвичка Скульская Кира Альбертовна (она отсидела несколько лет в советских лагерях) стала корить Перепускова за то, что тот очень вольно на секретариате Союза Художников выступил против общего важного мнения. И кто-то еще ее поддержал. И вот кадровик Семен Павлович Костыльков, полковник в отставке, выбранный и секретарем парторганизации, ортодоксальный партиец, не знающий издательской специфики, но любивший приказывать всем и всех учить, вдруг взвился и стал ругать творческих работников. Прямо-таки отчитывать. Это позор, что нет дисциплины в издательстве и что редакторы ведут себя так политически незрело.