А ведь он, Антон, опасно рисковал, прошмыгнув меж автомашин, оголтело несшихся здесь, по шоссе, на красный свет семафора, точно главное для их водителей состояло в том, чтобы не пропустить пешеходов, даже давануть кого-нибудь из них, зазевавшихся, дабы опередить всех.
«Скверно! Совсем скверно, прыгун! — Антон, чуть отдышавшись, однако покамест не сел на пустое место, не обнажил из-под штанины левую лодыжку для того, чтобы взглянуть на верно полученную ссадину (она саднила, но явно не смертельно) — Потом… Потом взгляну… Да куда же и зачем же, спрашивается, мы-то, старичье, все еще несемся вслед за молодыми? Все — оттого, что не заработали за всю жизнь на нее, а не только на детей и внуков? Ох-хо-хо-хохонюшки! — И уж зачувствовал ангельского вида старушке — билетерше, что подошла с проверкой проездных карточек: — Похоже, она тоже подрабатывает, бедная, хоть ей и тяжело (весь день на ногах… в толчее), коли у ней, известно, мизерная пенсия. Ведь ей и другим-то многим хуже, тяжелей живется, чем мне».
Антон всегда как бы совестливо примерял, или проверял, меру своего жития в миру. Свое соответствие образу жизни окружающих, что ли. Без публичного разглагольствования и мольбы бесконечной о помощи. Характер его не отличался расторопной пронырливостью или, пусть, пронырливой расторопностью; того он действительно не имел за душой, т. е. не умел делать из чего-нибудь прямую выгоду для себя, а больше следовал в своих поступках каким-то компанейским образом; вот он мог, например, уступить кому-нибудь свое профессиональное место, как уступить дорогу, помочь кому-то в переустройстве, в разрешении трудностей. А главное — был обязательным перед другими во всем.
Это у него, что говорится, первенствовало.
Он привык быть до крайности ответственным и обязательным во всем, привык к точности в исполнении творческих работ и дел, которые продолжали уже другие люди и которые всегда находили его на протяжении более чем полувека или если он сам по себе их находил там, где жил, где бывал, гостил. Почти никогда, за редким исключением, никого не подводил, если его просили о чем-то и он обещал что-то исполнить. Иначе он не мыслил своего существования. Будто кто-то заповедовал ему так поступать. Он не знал, кто именно.
Впрочем, его немало обеспокоила сохранность исполненных им графических листов (он вспомнил о них), — листов, которые он вез с собой в желтом целлофановом пакете; это были очередные оригиналы из серии задуманных литографий знаменитой крепости, куда он ехал теперь для того, чтобы перевести их рисунок в «Печатне» на литографские камни. После нанесения рисунка на камень литографским карандашом и литографской тушью следовало обработать его фиксирующей жидкостью и затем валиком накатывать и печатать нужно составленной краской.
Причем краски наносились на лист бумаги последовательно — после высыхания предыдущей. Листы с краской развешивались для просушки. Процесс старый, отлаженный. И, хотя тираж литографий составлял не более 40–50 экземпляров, печатание их вручную затягивалось. Печатный станок был еще изготовлен при царях, и печатник литографий представлял собой вымирающий класс. При мизерной зарплате работал раз-два в неделю. И то ему должен был помогать кто-то — подкладывать иллюстрационный лист по меткам.
«Скверно, скверно!» — Еще почему-то приговаривал Антон сам себе, не зная, почему.
Желтый пакет отчасти пострадал: немного порвался на боковом шве и нахлебал воды; но рисунки в конверте, и еще находящиеся в пленочном пакете, были в целости, к счастью.
Антон упал и недавно — перед этим — по слабости, находясь на лечении в больнице из-за снижения гемоглобина в крови.
Он, выйдя из сестринской после сделанного ему укола, неловко повернулся и, не удержавшись на ногах (его повело), стал падать. И забавно и стыдно для него было то, что к нему на помощь уж шагнула раньше всех пациентов 93-летняя блондинка, которая, ему сказали, не пользовалась очками даже при чтении книг! Удивительно! Оттого он сильнее устыдился своей немощи, ставшей у него по собственному же недогляду, невниманию к своему здоровью. И это-то лишь усилило в его душе решение: да, поправившись, нужно поскорее завершить (пора!) растянувшееся на долгие годы начатое им послание читателю. Ведь кто-нибудь когда-нибудь его прочтет! Долг платежом красен. Следует лишь композиционно что-то усилить где-то, а где-то уменьшить звучание текста и красок — как в любой картине — с тем, чтобы нравилось и себе, и людям, умеющим все ценить и понимать. Есть на это надежда.
Сначала Антон двое суток (и две ночи) пролежал в коридоре больницы, поскольку не было места в палатах, хотя ему и ставили капельницу и делали уколы дважды в день. Затем его поместили в шестиместную палату, где был умывальник, но без радио и телевизора, на высокую металлическую кровать, стоявшую около окна. В комнате линолеумный пол был изодран. Здесь ежеутренне проводилась влажная уборка. Использовались свои витамины Б-12 и бумага туалетная. И полотенца.
Контингент лечащих врачей и медсестер по характерам, манерам разный; разное отношение к делу, к людям. Но возни со старыми, немощными пациентами много, применение каталок — помощь в их передвижении — частое. Каждого больного навещал свой врач — из молодых, только что выпущенных военных медиков-лейтенантов; они появлялись почти ежедневно врозь, и общение с ними было кратковременное, можно сказать, профессионально-сухое. К этому привыкаешь и не жалуешься ни на что.
Так лучше всего перенести все болячки и несносности жизни.
Ночные звуки в палате разносились разнообразные: кто невообразимо храпел со свистом с перерывами, кто, ерзая в постели, скрипел пружинами кроватей, кто заходился застарелым кашлем, кто разговаривал во сне и ругался. А с утренним пробуждением прибавились новые: у кого уже трезвонил мобильник с будильником, кто-то включил жужжалку-электробритву и начинал бриться, кто-то шумно глотками пил воду прямо из большой бутылки, кто-то проклинал такую жизнь, когда все время давит тяжесть на одно плечо при двустороннем воспалении легких. Медсестры зазывали на процедуры. Кто ворчит:
— Вот закрывать двери — кого научить? Лежи тут — и нюхай туалет!
А иные больные и днем тянут сон: похрапывают, невзирая ни на что.
Включается разговор:
— Я двустороннее воспаление легких схватил — откуда? Спрашивается.
— А у меня зубы повываливались вдруг. Один за другим. почему? Их не чистил? Соляную кислоту пить для желудка когда-то мне врачи прописали…
— Да, откроешь рот — скворечник.
— Какой скворечник? Целая скважина! Вся еда наружу вываливается.
Все при ходьбе шкробают по полу тапками — ног не поднимают.
Есть больные донельзя исхудало-старые, а есть и толстые женщины, что тумбы; есть и женщины игриво ведущие себя, желающие и тут покрасоваться, что ли, на публике, несмотря на возраст.
Общалась пара милых старичков: посетительнице было 83 года, а больному мужу, что лежал в постели, — на 5 лет меньше; она же сама только что отбухала по болезни 9 дней в этой больнице. Она сидела около его кровати и все советовала и напоминала ему, что надобно съесть, что надеть, какие лекарства принять. И слышались их обращения друг к другу: «Папочка, мамочка!» Врач полчаса осматривал, выслушивал его, и она, не умолкая, комментировала без конца; она все помнила: что температура у него за трое суток шагнула к 40 градусам, какие таблетки и когда он пил и заболел; помнила, что он 7 раз лежал везде в больницах, что вырезали у него аппендицит и что рука сломана — срослась негодным образом.
Она, старая, плясала, суетилась вокруг него, а он только протестовал:
— Ты сама посиди — не устала, что ль?
И уходить из палаты она не хотела, говорила-приговаривала:
— Я бы… можно тут останусь с ним на ночь? Правда не знаю, как улягусь в одну кровать.
А на прощание слышались громкие поцелуи в щеки, в голову. Муж на это немного сердился и сопротивлялся.
На другой день обозначилась почти такая же пара стариков: она, как наседка, кудахтала около него, а он лишь капризничал: