— Да я пойду сейчас на улицу. Где мои ботинки?

Она укладывала его на чисто постеленную постель, а он все, порываясь, привставал. И она, уходя, уже от двери, держась за ручку, умоляла:

— Ну, Леша, Леша! Я пошла… Будь умницей… Ой!

А другая жена допрашивала старого инвалида, что был с палочкой:

— Зачем безрукавку надел? Переводят тебя, что ль?

— Нет.

— Так зачем надел? Холодно тебе?

— Нет, тут, в кармане деньги у меня.

— Подумаешь! Они ж не пропадут тут.

— Да я вниз иду. Купить мне кое-что надо. — Уже злился старик.

— Я устала с тобой уже. Пойду! На-а — расческу, причешись!

И всякие житейские истории услышал здесь Антон во время своего вынужденного двухнедельного пребывания. После того, как врач отделения констатировала:

— Ну, значит, СПИДа нет, язвы нет, гепатита нет — будем делать пункцию (дырку в грудной кости). Но кость оказалась очень прочная. У нее сил не хватило, чтобы сразу проткнуть.

И потом на УЗИ — крутили, крутили…

— Печень, кажется, большая…

Когда Антон уходил отсюда, сорокалетний рыболов, мечтавший о рыбалке на Ильмене говорил:

— У кого одышка — хорошо пить барсучий жир. По 100 грамм. И сидеть дома, не выходить на улицу.

— Это что ж: надо поймать барсука — и убить его? — спросил кто-то. — Это же трагедия!

Антон безусловно хотел заменить порвавшийся пакет, купив нужный у торговки с рук возле станции метро, где такой товар продавался; однако ему не повезло: он, выйдя из автобуса, на площадке у газетного киоска почти уткнулся в двух молодцов-милицонеров, державших в осаде тучную торговку при охапке пакетов, которую, вероятно, как опасную особу, собирались сопроводить в ближайшее отделение милиции. За незаконную торговлю. То, что неподалеку автомобилисты сигали на красный свет, их совсем не волновало.

«Ну, дурью маются ребята, — с неодобрением подумалось Антону. — Всем во вред, назло. И мне — сейчас… Поборщики — у маленьких кормушек повыстроились…»

И только он подошел ко входу, как буквально подлетела к нему Маша, новая молодая, даже грациозная, в ореховой куртке, знакомая:

— Антон Васильевич! Здравствуйте! Как я рада видеть Вас!

С ней держалась небесноокая улыбчивая подруга. Это точно ангелы с небес спустились к нему, незаслуженному ничем такого отношения, их глаза счастливые светились молодостью.

И он пропустил их вперед при входе в вестибюль метро.

— Вы куда, Антон Васильевич?

— В центр. Везу рисунки — уже оригиналы — в Петропавловку. Но извините. — Он развел руками перед ними. — Я упал, порвал пакет…

— О-о! Не думайте… У меня есть запасной. Сейчас я дам Вам его. Пожалуйста! — Маша протянула ему пакет с серебристым отливом, запечатанный буковками.

Маша, по сути первооткрывательница, как искусствовед, его особенности живописца, всегда, сколько он знал ее после знакомства, была сама естественность и доброжелательность.

— А Вы куда и откуда? — спросил он.

Это был как дар небес: внезапное появление таких неожиданных бескорыстных молодых друзей. Какая-то новая порода не только ценителей искусства, но и смысла жизни. С ними, Антон чувствовал, и рождались с новыми задатками спасители человеческих отношений. Можно учить этому бескорыстию других.

Отстаивать грешное — грешником станешь.

Общаясь с девушками на ходу, Антон обрел способность быть самим собой; нашелся, что сказать, как бы объяснился:

— Я потому с этим вожусь, — он показал пакет, — что мне это до сих пор интересно — преображение лица природы под кистью, что и получается.

— Да Ваши картины достойны быть в музеях, — говорила убежденно Маша.

— И мне очень понравились, — добавляла ее подруга, Настя. И маме моей.

Они спускались в зал по эскалатору.

— Ну, полноте! Вы преувеличиваете. Увольте!

— Поверьте! Это так. Головы у искусствоведов забиты новомодными инсталляциями. Все обменники ими забиты — не разбирают их художники после выставок своих.

— Уф! Язык можно сломать — коробит это слово — кличка антирусская; безрукие дизайнеры его придумали, верно. Ну, горе-художники и сто лет назад пытались вместо того, чтобы рисовать, подвешивать к полотну кирпичи и веревки, — ведь это вещественней, рельефней… И ненужно умение в рисовании…

— В общем мы ваши поклонницы и сторонницы, пишите на радость…

— Верю вам! Люблю вас! Я осознаю ответственность за то, что мой пейзаж за меня никто не напишет. И он будет узнаваем, мой! Неприглашенный.

— Да, когда смотришь на Ваши картины, будто чувствуешь себя внутри изображения — столь понятно и убедительно написано. По красочности и по композиции.

Антон приостановился в зале:

— Потому, сестрички, я и пейзажиствую, что кому-то и вам моя живопись люба. Кстати скажу: я всегда занимал свое место, а ничье чужое; ради этого никому не мешал, не расталкивал никого локтями кормушки ради. Я спросил на днях у одного молодого инженера, играющего в массовках в кино немецких солдат (он покупает по дешевке мои пейзажи — приезжает ко мне с матерью) — я спросил откровенно:

— Скажите, мои пейзажи вам не надоели?

— Что Вы! — Удивился он. — Утром глаза открываю, сразу вижу Вашу баньку у себя на стене, вокруг нее, вижу, льется свет. И сразу на душе хорошо становится. Нет, это не может надоесть…

Вот вам похвастался. Извините. Каюсь!

— Мы слушаем Вас.

— Я почему расхвастался? Вы теперь — лучшая замена для меня моих бывших друзей-фронтовиков. Новая поросль — я вижу — славная, открытая, идущая вперед. Мне сегодня снился мой друг Махалов, фронтовой разведчик, юрист и художник, мальчиком занимавшийся в изостудии Дворца пионеров.

Ему снилось, что он забрался неведомо каким образом на некую немыслимую высоту, отсюда пытался еще забраться повыше. К облакам была приставлена какая-то хлипкая лесенка, наподобие той, какую он прорисовывал некогда на форзаце к объемной книге с библейскими рассказами о святых. По лесенке этой он взбирался еще выше, чтобы увидеть, что за ней находится; он упрямо лез, соскальзывая и не видя того, что хотел увидеть. А голос Махалова как бы остерегал его: «Смотри не упади!» И падал в каком-то фигуральном смысле, потому как под ним, под его ногами круглые ступеньки крутились. «Смотри не упади!» — говорил ему голос. А кто-то прокомандовал: «Оставь эту высоту — фуфло! Не раздражай бабулек!»

И что означал этот очередной сон, что-то упреждающий, он не смог разгадать.

Они сели в вагон электрички и договорились встретиться на выставке.

VII

И другие голоса вскоре слышались: «Ты где? Я выхожу из метро». Шла молодежь, не глядя под ноги себе, с мобильниками в руке наперевес.

«Ну и пусть будет это жанр для любителей изнанки. Но причем тут мы, живопись?»

«Видишь, молодые неолибералы сильно раскрутили рулетку вседозволенности. И слаб человек. Он хочет жить наотмашь, вопреки всему, всем возможностям».

Интуитивно по размышлению Антон нашел, что иначе и быть не могло. Его электронный поезд ушел, помахал ручкой ему. Он, Антон, не приспособившись, отстал от него; он-таки не принимает жизнь такой сегодняшней, расхлистанной, а она не принимает его целиком с его понятиями и привычками, с его щепетильностью. Щелкает по носу уже с другой, несоветской стороны. Щелкают те мелкие неисправимо тщеславные недоброжелатели, которых уже наплодила борьба за права человека; они, самовыдвиженцы, вызвались быть судьями всего богоугодного — костлявые немощи…

И думал он и о себе не менее критично:

«Жизнь поток случайностей и закономерностей. Как себе велишь поступить, так и будет ответно. Речь не идет ни о каком смирении души. Смирение рознь насилию. Нравственному. В нас темное вещество Вселенной — что это такое? Ученым пока неизвестно. И космос куда-то сдувает солнечную пыль… А движение — процесс везде неровный, идущий рывками… На свои работы чаще смотришь строгими чужими глазами и ужасаешься им: ну, где же, голубчик твои шедевры? Столько ползал с красками везде — одна жалость… то, что намазал… Ведь не летал…