Итак, Кашинская семья теряла уже третьего брата, когда уже мать скончалась — покоится под Москвой. Всех их, как и родителей, видно, бог наделил талантами. Старший — Валерий — певец, хороший шахматист и солдат: сражался на Дальнем Востоке — с Японской Квантунской армией; он на гражданке железнодорожничал и умер на работе — прямо, что говорится, на ходу — на колесах. Также внезапно отказало сердце у неуемного младшего брата. Он, хоть и недоучившийся из-за войны, был от природы изобретателем того, в чем нуждалось домашнее и садовое хозяйства; он конструировал всякие приспособления, из безделушек, облегчавшие труд, плугарил и пас скот, и был трактористом; он водил мотоцикл, автомашину и грозный танк, токарничал на большом предприятии. У Антона же как раз таких способностей не было — навыки на них у него отсутствовали; он поэтому нередко сожалел по этому поводу, что не развивался в таком, может быть, нужном качестве. Нужном в общем-то для страны, если быть ее патриотом.

Антон прекрасно видел, что все это у них получалось потому, что они были людьми от земли, как и другие, окружающие их, с которыми он теперь встречался, приезжая, чаще на поминках, когда и поговорить-то всерьез некогда. И тут, когда его пытливо какой-то сверстник спрашивал: «Антон, а ты узнаешь меня?» — в ответ он лишь стыдливо мотал головой. Он в сорок девятом году оказался в Ленинграде! Совсем отчуждился от своей родины.

— Ты остался один у нас, и мы должны беречь тебя, — сказала Таня, младшая сестра, у которой Антон чаще всего гостил в Подмосковье, на даче. Надо же, как получилось: именно он был ее нянькой в ее детские годы — тогда даже плавать в речке учил…

Главное, находясь среди таких людей, Антон видел, чувствовал, что какая-то великая непостижимая правда была у народа и с народом, служила ему верно. А у самого Антона она была? Какая же? Она признает его?

Непогода между тем жутко неиствовала, ветер сквозил, выл. Пока ждали похоронную автомашину на улице, перед избой, вихрь сильно раскачал осветительный фонарь на столбе; со вспышкой на нем все затрещало, веером посыпались искры, и фонарь погас.

Тут-то Антон мысленно повинился перед забытым им Ржевом, перед своей малой Родиной, которую всегда вспоминал и которая ему частенько снилась: «Прости, друг, меня за то, что я оторвался от основ своих, важных в памяти… Ты мне все напоминаешь…»

Антон своим сестрам, как никому из друзей, никак не рассказывал о своих семейных разногласиях и размолвкой с Любой, держал все в себе, взаперти.

Только вот однажды у него с Максимом Меркуловым состоялся такой непростой задушевный разговор…

Потом скоро все кончили, хотя на открытом кладбище земля промерзла очень глубоко, что не поддавалась копке. И уж мало-помалу все успокоились на поминках в столовой. Константин сразу же увозил Таню, Наташу и Веру в Москву. На своей выручалке — «Волге».

Только оставил Антону сетования на неисправимых пешеходов, что ему запомнилось тоже почему-то.

Костя говорил:

— Аксиома: если выпил — не садись за руль. Теряешь чувство ориентира. Как-то я выехал из-за поворота, а перед машиной перебегает дорогу кошка, а за нею бежит девочка. Ну, крутанул я рулем в сторону — машину занесло, и она врезалась в столб. Девочка котеночка поймала и убежала, а я разбил машину. Тихонько развернулся и поехал домой, чтобы не зафиксировали аварию. Ведь я только что пивка выпил! Сам за ремонт выложил восемьсот рублей. Это — в прошлом году.

А недавно был суд. Я сбил человека. Пешеход сам — елки-палки! — лезет под колеса. Приезжие не все правила знают и то, что есть пешеходные переходы. Он выскочит на шоссе, первую машину проскочит, а ты не видишь, так как идешь по второму ряду. Увидишь — сбавишь скорость, вильнешь в сторону — не будешь же давить живого человека; а тебя давят другие машины, не успевшие тормознуть. Ты оправдываешься: «Вон пешеход»… А того уже и след простыл. Так вот как у меня произошел наезд, что до суда дошло: пьяный мужчина вышел на середину дороги, и ему здесь приспичило отлить. В одной руке он поллитра держал. В сеточке. Я увидел его в свете фар. Шел со скоростью под восемьдесят километров. Сразу сбавил скорость и стал объезжать его, а он вдруг рванулся и побежал в эту же сторону. Ну, и сбил я его, зацепил крылом. Колено ему разбил, еще что-то. Мужику сорок лет, и детей теперь не будет у него. Стукнул его сильно — его ботинок метров десять летел. Машину бросило влево, а навстречу транспорт — успел-таки увернуться от него. Метров двести вперед пронесло — от места столкновения. Так на руках толкал назад машину — к этому месту, чтобы инспекторы не засекли превышение скорости. На суде же сам потерпевший показал, что он, услышав шум мотора, побежал. Дело прекратили. Только шумели, что я без прав езжу; а права тут же, в Москве — давно обещали выслать по почте, но я их не получил пока. Из Красноярска почта быстрее доходит.

А если бы был я поддавши, — платил бы пострадавшему.

И то: наша дочка, Надя, ясновидящая, ночью видела эту отцовскую катастрофу, и пошла в церковь, свечку поставила. Может быть, и это помогло мне как-то… Я меньше пострадал…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

В жаркий полдень на дощатом причале толпились отдыхающие, ожидая теплоход; они восхищались тем, как ловко местные мальчишки и девчонки ныряли с балок почти соседствующего аэрария в изумрудное море. Дети неутомимо ныряли, играя друг с другом, вскрикивая радостно и отфыркиваясь; их маленькие коричневые фигурки, красочно мелькая, летали, кувыркались в голубом июльском воздухе и в всплесках зеленоватой воды. В какой-то живой карусели. Словно летающие рыбки бескрылые.

Бесподобное зрелище!

А двое гибких подростков, что постарше, взобрались на самый верх здания, — отсюда до водной поверхности моря было более пяти метров, и отсюда-то ныряльщики классно бултыхнулись вниз головой.

И тут-то один впечатлительный малыш лет четырех, стоявший подле мамы, вдруг подшагнул к своему отцу — рыжеватому молодому мужчине, схватил его за руку и спросил у него с испугом (видно, за возможно нежелательный ответ):

— Папа, и ты тоже можешь прыгнуть оттуда? Да? Можешь?

Отец несомненно был для него самым большим авторитетом. Он понял состояние души у сына и спокойно заверил его:

— Ну, конечно же, Юра, мой малыш, могу! О чем речь!

И осчастливленный тем Юра опять вернулся к маме. Продолжал любоваться на маленьких пловцов.

Бывают же такие просветленные моменты в нашей жизни! Их не счесть! И их помнишь всегда.

И когда ждет грустное и смешное рядом.

Когда есть и недопонимание тебя кем-то. И это непреходящее. Никак.

На эскалаторе в метро Финляндского вокзала, едва Антон Кашин опустил на ступеньку этюдник, как его сосед, стоявший сзади, спросил развязно (как показалось Антону):

— Ну, и что же написали такое, брат?

— То, что хотел, — ответил Антон, почти не оборачиваясь, нелюбезно.

— А где писал этюд?

— В Зеленогорске, — ответил Антон уклончиво.

Тогда настойчивый гражданин зашел спереди: он был примерно его возраста, в шляпе, и несколько пьян, как было видно по его глазам, и заговорил дружелюбно:

— Я все время ездил на этюды в Новгородскую, Псковскую области. А теперь уже давно не пишу.

— Да ведь мест для их отображения везде полно у нас, было б только желание их изобразить нормально, — подобрел в голосе Антон.

— Вы учились у кого? Как его фамилия?

— Пчелкин. Малоизвестная… — сообщил Антон.

— А Вы знаете живописца Трофимова Бориса Павловича?

— Да. Слышал.

— Так вот я у него учился. В Академии художеств.

— Это дело нельзя бросать, если Вы сказали, что бросили.

— Нет-нет, я сейчас просто занимаюсь карандашом, акварелью. Леплю и сына учу. Семинарю…

Так они и познакомились накоротке.

— Значит, некогда ты работал в российском издательстве заместителем Овчаренко, этого тянучки? — спросил художник.