Вчера же к Кашиным в квартиру поднялась старенькая инвалидка, живущая этажом ниже, с седьмого этажа, и попросила Антона, мужчину, помочь свести лежачего мужа-инвалида в туалет. Она было еще ходячей с палочкой и с самодельной сумкой, висящей на плече, и при встрече Антон здоровался с ней. Он слышал от домашних, что мужа ее, старика 89 лет, разбил паралич. И, хотя Антон сам проболел — было повышенное давление, он спустился с ней в их квартиру. Увиденное здесь прежде всего потрясло его наготой (и в буквальном смысле). На кровати лежал в одной рубашке (без трусов) старик. Он был слеп, искал его руку, чтобы опереться и встать с постели. Антон приподнял его под мышки и направлял к туалету — поворачивал, как нужно, а тот не шел, а скользил по полу, куда нужно, — скользил костылями — ногами в насунутых на ступни тапках — чтобы подошвы ног не скользили. Его тело было здоровое, но дряхлое и не дряблое, как бывает у стариков.

Александра Ивановна, как только они уложили в постель инвалида, пожаловалась Антону на то, что соседи стали избегать ее — не всегда дозовешься их до помощи. Их сын скончался в 30 лет. И больше никого из родственников нет у них: то война выбила, то в репрессиях родня пострадала. Этот случай не был чем-то исключительным. Была такая наша жизнь. Ходи, пока тебе ходится, и дело свое святое делай, и тебе зачтется.

Нечего тужить, если и не доживешь до таких престарелых лет. Зато не станешь обузой — не доставишь хлопот — для близких. Главное, вовремя посторониться перед другими живущими. Ты ведь уже знаешь цену своего существования. Однако разум Антона был занят чем-то более серьезным, чем боязнью своей смерти в череде других смертей; он не думал о ней нисколько, а шел навстречу чему-то решительному для себя — хотел дотянуться до чего-то исключительного и не умереть прежде, не дотянувшись до того. Он пока не видел этой смерти, грозившей ему закостенело-скрюченными пальцами.

Но опять и опять ему снился бандитский шабаш, танцующие перед ним уродцы-чурбушки в стальных одеждах, зачумленные, в черных эсэсовских масках, закрывавших их лица, и нацеленные дула их карабинов.

Люди, проснитесь же!

И вот его привела в издательство тревога за человека, а не соблазн возгеройствовать. Отнюдь.

Общая издательская атмосфера здесь в учреждении к счастью для Антона пахнула ушедшим временем. Она была отчасти такой знакомой, постаревшей и уже какой-то тесной для него, его восприятия и вместе с тем заметно изменившейся по лицам — прежним и новым, по их выражениях при встрече с ним. Он точно вырос из своих привычек и представлений, существовавших здесь, почувствовал уже невозможность к их возврату и того, чтобы что-то изменить к лучшему и повлиять на что-то, как бы ни был он решительным и убедительным. И среди работниц производственного отдела он уловил большую настороженность к его внезапному приходу, едва он вошел сюда. Он почувствовал не прежний, открытый, а какой-то недоступно-скрытный настрой, при котором прежние выпускающие, знавшие его, при разговоре с ним отводили глаза в сторону, словно виноватые в чем-то дети. Это что-то значило, не одно их желание не обсуждать ситуацию, и нечто большее. И было ему уже неловко за этих людей, которые не хотели ему открыться честно, как прежде было в их отношениях, и за свое вторжение с желанием их увидеть и поговорить. Был какой-то переворот в умах. Отчего? Он увидел какой-то взыскующий и скорбный взгляд.

И вспомнился ему эпизод, как провожали работницу на пенсию…

Он перебирал сегодня с утра фотографии для отбора на удостоверение, и ему попала на глаза одна фотография, и теперь он вспоминал — в контраст существующему положению.

Все прежнее прошло. Прошел этот дух. Что-то кулуарное возобладало в отношениях людей друг к другу.

Затем Антон, постучав в дверь, заглянул в комнатку-корректорскую и, увидав двух сидевших и уже незнакомых ему девушек, представился им. На что они сказали просто, даже с некоторым интересом:

— Да, мы слышали о Вас. Знаем.

Он присел, чуточку поболтал с ними — светловолосой Галиной и быстроглазой смугловато-чернявой Жанной и из разговора с ними понял, что они были не настроены враждебно к Нине Вадимовне: она их не «зажимала», и вообще они были как бы в стороне от производственных вопросов, и их не трогала «Синекура» — сломавшееся слово в устах Жанны, причем она чуть смутилась, проговорив его, что Антон подумал, не ослышался ли он, но не стал переспрашивать — смущать девушек. Что же это значило?

Он сразу же толкнулся и в дверь бухгалтерии, вошел сюда: с ней он некогда был постоянно связан по производственным и финансовым вопросам и даже воевал по ним (но чаще сотрудничал, находил общий язык). Главбух, грозная властительница рубля, как скала неприступная, Надежда Яковлевна, в темно-вишневом костюме, на вид поседевшая и сдавшая физически, была по-прежнему на своем месте. Зоркая. Ее сотрудницы, несколько человек — прежние, даже обрадовались приходу Кашина — зашевелились за столами, над которым словно ветерок прошелестел — головы встряхнулись.

— Ну, что Антон Васильевич, пожаловали, чтоб Вавилон разрушить? — задала вопрос Надежда Яковлевна.

— Боже упаси! Не претендую на эту роль. Хочу понять строптивых, — сказал Антон.

— Вашего-то первого посланника уже «Синекурой» давно девки кличут.

— Что? Что? — удивился Антон. — Уже, значит, безобразие?

— Есть маленькая мафия — благородная…

— Ну примечательно… Учту, учту… Я вижу: на столе у Вас фотография Елены Яковлевны Белых.

— У нее на прошлой неделе — десятого числа — был день рожденья. Мы встречались.

— О, я — свинюшка, позабыл о ней совсем, не позвонил! Дайте ее телефон… Вот-таки!.. Я просматривал свои фотокарточки, чтобы, может, выбрать для удостоверения журналистского, чтоб не заглядывать в фотоателье…

— Так и у нас Вас могут щелкнуть, Антон Васильевич…

— Верно, не подумал я об этом… И вот я наткнулся на фото с Еленой Яковлевной: на нем то, как провожали ее на пенсию…

— Вот и я вскорости туда же собираюсь. На покой. Хватит собакой быть.

— Ну, не будем же самонапрасничать, Надежда Яковлевна. Я Вас знаю…

— Устала сторожить злато… Вот только отпуск отгуляю.

— Едите куда?

— Зовут в Севастополь. Там сын служил.

— Ну, прекрасно!

— Там климат. Там жара. Там хоть лето есть.

— У меня много крымских этюдов, рисунков. Мы бывали в Херсоне, среди белых развалин города древних греков, что после землетрясения почти весь ушел под воду. Здесь купались — в широкой бухте (прозванной «лягушатником» из-за детей). Здесь любила плавать Даша, дочь. Вот когда плывешь от берега бухты и дно ее понижается, то отчетливо видишь под собой, в иле, следы уходящих вглубь прямоугольных каменных кладок — стены затонувших построек; видишь ярко-зеленые водоросли, плавающих придонных рыбок, рачков, моллюсков, паучков!

— Вы так расписываете.

— Дочь в Севастополе не вылезала из аквариума, не раз была на Малаховом кургане среди батарей, где служил Лев Толстой. Однажды она, ребенок, в аквариуме, с таким удивлением взглянула на даму, которая войдя в зал с выставленными кораллами, притворно воскликнула: «Ой, держите, держите меня! Сейчас упаду от красоты!» Видишь все это и сразу прощаешь какие-то недоразумения.

— Но у нас не стало авторитетности — он пропал. Отсюда все.

— Я тоже подумал об этом, Надежда Яковлевна. Спасибо! Пойду на разговор.

— Ой ли? Недосуг нашим королям…

— Где тонко, там и рвется, — заключил Антон.

— Известно, — согласилась Надежда Яковлевна. — Не ужились Ваши козыри.

— С утра же я слышал разговор в вагоне (в метро) двух мужчин: «Что, и опять напоролись?» — спросил один. «Да», — сказал с грустью другой. — «Где? Там же?» — «Да». — «Ну, скажи, как получается! Где тонко, там и рвется!» — «Ну, не всегда заклинивает нас. Бывает: и не керосиним. Паиньки такие»…

— Что ж, сейчас время для людей без царя в голове, — сказала Надежда Яковлевна. — А у кого-то ум за разум зашел. И его не видно.