— Наверное, пришлось, — ответил Антон.

— И, значит, я твои открытки покупал для своих галчат, а они их собирали, коллекционировали? А вот как она, открытка, делалась? Объясни. Давался заказ на нее художнику?

— Никакого. — И рассказал историю одной.

Антон самолично сделал эскиз простой двойной открытки «Поздравляю!» — с рябиновой веткой и снегирем.

Открытка у издателей считалась малым (или подсобным) видом печатной продукции, и так повелось, что на нее не заключался договор с художником; лишь были просьбы на словах: представить привлекательные оригиналы, на которые будет спрос. Под обещание отпечатать ее тираж.

Открытку художника Кашина утвердил худсовет. «Роскульторг» заказал ее в количестве 300 000 экземпляров. Она должна печататься бронзовой и красной фольгой в два прогона, на прессах.

Все равно всесильны всякие препоны перед тем, как сдать ее в печать.

— Так я могу теперь делать кальки и рабочие оригиналы на нее? — спросил Антон у директора — тянучки Овчаренко. Время-то идет… Пресса стоят…

— Слушай, я подпишу, если узнаешь, что эта фольга имеется на складе в типографии, — говорит он замысловато, выкручиваясь.

— Но это же забота производственников, не моя; они просили нас дать работу для печатниц — те простаивают ведь!

— Все равно нужно уточнить… И наш плановый отдел сомневается в целесообразности…

— Ну, отрыжка зависти! Как же: лишних сто рублей еще получу просто ни за что! Нужно прижать…

— Да ты скажешь еще…

— Но ведь и сам ты так думаешь, хоть и художник тоже…

— Ты это напрасно… И сто рублей — не худа прибавка: почти две трети твоего оклада!

— О, как велико! А номинал — цена открытки — пятнадцать копеек; всего в два раза дешевле детской книжки, но во много раз доходнее, рентабельней ее… Что попусту нам талдычить? Дни уходят! Итак, делать мне рабочие оригиналы?

— Ты делай, делай конечно…

— Ведь не тебе, а мне придется из-за этой твоей волокиты ночью сидеть с кисточкой, с пером и с лупой… Чтоб людей не подводить…

— Но ты же это умеешь… сделаешь… А для верности ее нужно еще показать там…

— Где там?

— Ты прекрасно знаешь. Что притворяться!

— А зачем? Открытка-то не политическая, а орнаментально-декоративная.

— Вот если бы на ней было написано: «Поздравляю с восьмым марта!» или «С Первым маем!» — то обязательно представить нужно… И эту я покажу еще. Всяко бывает. Вон же твою открытку «Приглашаем на чай и сахар!» задробили почему-то.

— Там неуместным показалось изображение собачки.

— Видишь как…

— Итак, господа, срывается сдача в печать пустяковой работы. А там-то не будет грузовика, чтобы вовремя отвезти в типографию бумагу или грузчик заболеет, либо ключи от бумажного склада потеряются… Либо еще какая холера взбрыкнет… Ну-ну!

Перипетия получилась…

Много лет назад Антон Кашин, покидая издательство (тогда Овчаренко не искал ему замену, все тянул), пригласил на замдиректорство редактора Васькина, партийца, но который только что проштрафился перед Смольным, за что — в том числе и за порочную связь с чужой женой — схлопотал выговор. В глазах Антона, знавшего Васькина лишь по коридорным встречам, сам выговор, как таковой, отчасти положительно характеризовал человека; однако Антон увидел толковость в его рассуждениях, а значит — и его способность, поменяв профессию, стать вполне хорошим производственником. Он редко ошибался в людях.

Он потому был удивлен, когда Нечаева, тоже его протеже (устроенная им сюда же полтора года назад) позвонила и сообщила ему о том, что у нее неладно на работе: она, начальник отдела, вдруг подверглась обструкции Васькина — тот унижал ее ни за что и что — удивительней того — в нападках на нее активничал также Иван Адамов, да, этот милейший Иван, бесстрашный в прошлом фронтовик и мужественный профессионал-ретушер. Вот Иван-то — почему? Свет клином сошелся что ли? Да потому, что Иван нынче возглавлял здесь профсоюз, включавший в себя и всех внештатников; а они-то были очень разношерстной, но пафосно-говорливой публикой, имевшей творческий взгляд на мир. На такой слаженный. Свободный очень.

Причем недругам Нечаевой не нравился ее непокладистый, неуживчивый характер, а вовсе не ее умение в работе, — недостаток, который надобно изжить. Такое вот неоднозначное суждение, бытовавшее в небольших коллективах.

На то воля божья, что характеры враждуют.

Но тут чья-то непорядочность явно заявилась. Непорядок!

Так что теперь Кашину стало нужно вмешаться в конфликт и, возможно, погасить его (больше некому); во всяком случае стоило попытаться что-то сделать, чтобы таким образом помочь в защите молодой Нечаевой, матери двух девочек. Иначе он никак не мог поступить, как ее невольный покровитель, поскольку в свое время уговорил ее поменять место ее работы к ее выгоде.

Накануне вечером Антон созвонился с Иваном, с кем как-то прервалось общение, и не смог фактически толком выяснить у него суть его претензий к Нечаевой.

В чем же причина такого диссонанса и людского возбуждения в коллективе?

И чем дальше длился этот телефонный разговор, тем больше Антон не понимал, кто же кого дурачит и почему заведомо предрешенно Иван говорил (самоочевидно с чужого голоса), что он-то, Антон, точно не прав, а правы они — Васькин, Адамов и другие их компаньоны. Это ж ясно, как божий день. Что же явилось причиной навета? Косность мышления? Боязнь честно послужить справедливости? И эти многозначащие фразы Ивана: «Я помню, как вы — Антон и Костя Махалов — пришли к нам в издательство некогда. С чего вы начинали, и вам никто не препятствовал…» Будто вот она — сама добродетель в его лице. Неужели одно членство в партии так влияет на предрассудки и ложные истолкования честности, воинственности и узкие интересы? Неужели легко надвинуть шоры на глаза, чтобы ничего не видеть? Да и правомочна ли так называемая расследовательская комиссия, возглавляемая партийцем, созданная для того, чтобы заведомо найти прегрешения в работе Нечаевой.

Дурацкая затея!

Иван пытался судить обо всем понаслышке. И логика его рассуждений сводилась к несерьезным доводам — оговоркам, услышанным им от недоброжелателей, вроде этой: «Там же, в типографии, она только диспетчером служила — неумелая, знать…»

Антону дальше разговаривать с ним, Иваном, расхотелось. Нужно было хоть немного уважать себя. Но он еще напомнил Ивану о трех его фронтовых писем своим родителям, которые тот дал ему для использования их в книге, — они находились в сохранности, и он хотел бы их вернуть ему (несколько Ивановых писем военных лет находились в музейных экспозициях). И приятели договорились встретиться позднее.

Что ж. Разговор закрыт.

II

Для Антона происшедшее вокруг Нечаевой было неприятно не потому, что он в чем-то ошибся, передоверявшись своим добрым чувствам и намерениям, а больше потому, что на нее так дружно (хором) ополчились сослуживцы, особенно мужчины-заводилы, так сказать. Особенно они. Отчего? Уж не оттого ли, что Нечаева, зная о прежних похождениях Васькина (она ведь работала в одном с ним учреждении), и могла чем-то скомпрометировать его? Но она явно была его головной болью.

— Нина Вадимовна, Вы состоите в партии. Так сходите в Райком, — посоветовал Антон. — Нужно приструнить ретивых.

— Это только нервотрепка, — сказала она. — Тут секретарь — женщина. А Васькин, как секретарь, у нее в почете. Уже накатали пасквиль на меня… Пригрозили разбором.

— Даже так?

— Вот именно. Я Вас не хотела тревожить, Антон Васильевич, но не могу…

— Тогда заявитесь в Обком. Обязательно! Вас должны выслушать.

— Ну, там я сошкой буду. И то, как я попала сюда… Спросят же сразу…

— И скажите откровенно, что по рекомендации моей, вовсе не по блату. Вам денег не хватало на пропитание детей. И лишняя десятка Вам не помешала… Если нужно подтверждение мое личное, — пусть вызовут меня. Я готов. Я знаю: здесь сейчас агитацией заведует сносный секретарь. Непременно сходите. А прежде позвоните туда и договоритесь о своем визите. Везде люди есть. Нужно разговаривать с ними. Всеми.