Шедший рядом с ним Иван не мог не заметить происшедших с Галицким перемен и не отвлекал его от размышлений. Только поглядывал на Галицкого, как бы дожидаясь, когда тот вернется к ним на грешную землю.

Петр плелся сзади, намаявшись пробираться по топким снежным дорожкам. Он то и дело оступался и, проваливаясь чуть не по пояс в зыбкий снег, ругался, выбираясь из блестевшего на вечернем солнце сугроба.

Петра развезло:

— Хоть что-нибудь мы получим за это?

За что «за это» — не поняли ни Галицкий, ни Иван, шли себе молча и шли, да только слова те не могли остаться без их внимания — пронимали, доставали.

— Неужели так и будем болтаться… Бить ноги, утопать в снегу… Да за что? Мне необходима цель. Иначе я не могу, не вижу никакой логики.

Даже со спины было заметно, как нервничал Галицкий: он то и дело передергивал плечами, шел неровно — то быстрее, когда Петр примолкал, то замедляя шаг: не слушать человека было не в правилах Галицкого.

Нервничал и Иван, поспешая за шедшим впереди Галицким и оборачиваясь на бубнившего им вслед Петра.

Петр не унимался.

— Хотя бы, — со злостью говорил он, опять оступившись и с проклятьями выбираясь из глубокого сыпучего снега, — хотя бы зашли в какой-нибудь нормальный дом, к нормальным хозяевам да попросили у них старинку какую-нибудь, не с пустыми же руками возвращаться. Я слышал, что в такой вот глухомани есть монеты старинные, книги и иконки. Сам видел — показывали.

— Иконки, говоришь, — Галицкий остановился. Постоял, подумал, сдвинул шапку набекрень, сделался смешной и, улыбаясь, сказал стоявшему на четвереньках раскрасневшемуся то ли от ярости, то ли от мороза Петру. — А, перестанешь ныть?

Петр, облизнув пылавшие, будто закровавленные губы, согласно кивнул.

— У нас этого добра сколь хочешь, в любой избе, а на чердаках… Давай, уговорились, мил человек, быть по-твоему, раз ты такой…

— Такой, такой, — торопился уверить его Петр: — Такой я…

— Тогда айда прямиком к бабке Хресте, у нее того добра на десятерых…

Клавдия Хрестина встречала гостей шумно. Похоже было, что знала: надо радоваться гостям, а вот как — забыла. Засуетилась она, забегала, кинулась поправлять, подтыкать, прихорашиваться.

— Хороших людей к тебе привел, Клавдея, — смутил ее еще больше Галицкий.

— Дак разве люди плохие бывают, — засветилась она приветливой улыбкой в ответ на те слова. — Что же вы, гостюшки дорогие, у порога стоите. — Заполошилась вновь, протягивая к ним чуткие руки. — Раздевайтесь, проходите.

Изба и здесь оказалась полупустой — так мало было в ней привычных предметов. Видно, тетка Клавдия научилась обходиться без них. Через несколько минут всем было уютно. Она, как заботливая ласточка вокруг своих птенцов, кружилась возле гостей: стрибанет в одну сторону — к Ивану, в другую — к Петру, к Галицкому кинется. И от того ее внимания и приветливых улыбок сделалось всем хорошо на душе.

— Дак и самовар поставлю. — Побежала тетка Клавдия на кухню, звякнула чем-то раз, другой, приговаривая: — Это минута, это мы счас…

— Ты тово… — Галицкий поднялся со своего места, оперся об косяк, заговорил с Клавдией: — Не хлопочи шибко, мы ненадолго… Тут вот людям старинкой какой разжиться приспичило, мода такая нынче пошла — помню, что матушка твоя любительница была, вот и привел.

Та слушала его, не переставая хлопотать.

— Дак ить пущай в материнском углу забирают, что приглянется, раз надо.

Петр подошел к аккуратно прибранной кровати и стал снимать со стены иконы. Стыдливо обнажалась стена. Он хладнокровно делал свое дело, складывая иконы на стол. Ивана же тот невидящий взор белых настенных пятен мучил.

Руки Петра, сделавшись вдруг проворными, сноровистыми, ничего не хотели замечать: делали свое дело и делали. Иван вдруг представил такого Петра в своей избе, в своей деревне: вот пришел бы он к ним и стал бы так шурудить. Он привстал со своего места, взял Петра за руку — тот от неожиданности вздрогнул, но тут Галицкий, поглядев на горку сложенных на столе икон, перевел суровый взгляд на хлопотавшего у стены Петра, который никак не мог отодрать очередную икону, и сказал резко:

— Будет, хватит.

Чай пили с кусковым колотым сахаром. Галицкий, не пропуская ни одного слова говорившей Клавдии, Иван — не подымая глаз, Петр — поглядывая на стопку икон.

— Дядя Володя, да за что мне такое наказание? — говорила между тем Клавдия. — А? Чем это я прогневала судьбу? Ведь только бог мамку прибрал, мой ушел от меня, а сынок — одно дай да дай. Я уж не знаю, откуда мне и брать — высохла вся, на работах разных переломилась, а ему все не вдосталь… Только знай на почту да обратно.

Иван и чай толком не пил, слушал Клавдину историю, и сердце у него заходилось от тех слов.

Петр сопел над чашкой, покряхтывал от удовольствия.

Когда уходили, Петр сгреб иконы — они в его беремени не помещались. Он и так и эдак — не выходило. Галицкий стоял насупившись, Иван мял шапку в руках. Тетка Клавдия металась по избе.

— Где-то была тесемочка, хорошенькая такая, как раз на такой случай…

Пометавшись по дому, не найдя веревочки, она подошла к хлопочущему с поклажей Петру, сняла с головы платок, открыв вдруг совершенно седую голову:

— На, сынок, стяни половчей.

Петр, не оборачиваясь на нее, поспешно взял из ее рук платок, стал перевязывать поклажу.

Галицкий молча пошел в сени.

— За платок я вам непременно пришлю, — пообещал фальшивым голосом Петр, на что тетка Клавдия проговорила быстро и решительно: — Не смей, не дай тебе господь…

Она еще долго стояла на крыльце с непокрытой головой, махала им вслед. А у Ивана не выходили из головы ее слова: «Ну за что мне напасть такая, а? Чем я так прогневала свою судьбу, чем?»

Как решил Галицкий, чтоб никого не побеспокоить, ночевали они в Доме колхозника. С вечера за ними приходили, приглашали перейти в избу. Но Галицкий был тверд, отшучивался: «Для чего построили Дом колхозника? Кому в нем жить, если все по избам разойдутся? — спрашивал лукаво. — Нет, надо с кого-то начинать, вот мы и начнем…» — «Хитрый ты мужик, — отвечали ему. — На все у тебя есть ответ, не прицепишься… Ну, была бы, как говорится, честь предложена». И уходили, смущенные отказом Галицкого.

— А знаешь, Иван, про что я сейчас думаю, — мечтательно говорил Галицкий в потемках. — Я вот и так прикину, и так примерюсь: а что, к примеру, делать человеку по нашим временам, если в нем сидит с десяток живых научных открытий? Вот как ему с ними быть, если первая резвая половина жизни уже прошла, а он все с одним из них, из тех десяти, никак не разберется. И не потому, что такой, сказать, глупый — ведь придумал же их целых десять, не кто-то за него, он сам. Значит, умный мужик. А вот скажи, застрял, забуксовал на первом и ни с места. Ему по срокам в самую пору, покуда силенки не растрачены, уже бы к пятому, седьмому подступать, ан нет, толчется вокруг одного, самого первого.

— Вы о ком это, Владимир Дмитриевич? — заинтересованно спросил его Иван.

— Да это я так, ни про кого, вообразил себе: может же быть на свете такой человек? Были же Леонардо, Михайло Васильевич, этот, считай что, из наших мест, и ничего удивительного, если еще кто из той породы объявится — корень есть, почему ему не объявиться, а?

— Да и то верно, — согласился Иван, оглядываясь на храпевшего во всю мощь Петра.

— Вот послушай, Иван, как оно тебе глянется? — Галицкий откинул одеяло, сел на край кровати, свесив ноги, жаль, что в комнате той темно было, а то бы Иван увидел его преобразившееся лицо. — Наши механизмы и все такое прочее — на чем основаны? Да на колесе. Ну неужто без него нельзя обойтись? Вот, к примеру, вихрь на дороге. Видал? Есть там какое колесо? Нету. А ты скажи, силища какая. Не удивлялся никогда? Гли-ко, деревья вековые рушит, корни из земли выворачивает, как нитки рвет. А несется над землей — никаких тебе колес не надо.

— Да, — кивал в темноту Иван.

— Вот тут-то тебе и вопрос: а кто-нибудь занялся той незаприходованной человечеством силой? Кто-нибудь попытался взнуздать ее? Приручить? Пригласить ее поработать на человека? А? Вот то-то и оно, — протянул Галицкий, не дожидаясь ответа. — А ты говоришь, — попрекнул он молчавшего Ивана.