От тех воспоминаний потускнели яркие огни в ресторанной зале, померкли, сделались незаметными, и погнала память в едва освещенную единственную улицу в Монастырихе, в дом со светящимися окнами и комлем под крышей, присыпанной чистым снегом, со струйкой вертлявого дымка над ней, с подступившими к дому раскрасневшимися на тихом морозе соснами…

А еще пришло на память Галицкому: «Слышь-ка, Галицкий, ты того, как, конечно, хочешь, но тут дело такого рода, — запинался, тянул с предложением председатель, старинный друг и фронтовой товарищ, с которым они, как говорится, не один пуд соли съели. — Ну сам же видал — одну недотепу посылал в район, другую. Но что с них возьмешь — бабы, они и есть бабы…»

Председатель достал папироску из сильно смятой пачки, пристроил было ее ко рту, да потом в сердцах измял, хрустнула она в его сильных руках, кинул в угол ошметки: «Ну, словом, посылать мне боле некого, товарищ ты мой дорогой, так что слышь, Галицкий, давай того, выручай и меня, и колхоз выручай — не за горами посевная, сам про то знаешь, а валов этих проклятых нигде не можем найти, ну хоть убей — нигде, и все тут. Клавка хоть и посажена на снабжение, — продолжил он, заранее угадав вопрос Галицкого, — а толку с нее мало. Что попроще — еще куда ни шло, а как какой-нибудь дефицит, черт бы его побрал, так все, стоп машина…» Он запнулся, уставился на Галицкого, прямиком глаза в глаза и простонал: «Одна надежда на тебя… Выручай, слышь, пропадем…» — «Я никогда этими делами…» — не признал своего голоса Галицкий. «А ничего, не пугайся: вспомни, на фронте как было — что мы с тобой, умели воевать?.. А гляди, приспичило — оно и пошло и поехало… Да думал ты когда до той самой поры, что сможешь, а ведь смог, управился по тому, военному, хозяйству, да еще и как — дай-то бог любому по-твоему, по-галицки… На то мы с тобой и прошли такую жизненную школу, чтобы делать то, что не делается обычным чередом…»

Как ни отпирался, как ни сопротивлялся перед товарищем Галицкий, а в конце концов согласился, хотя случилось это потом, бессонной ночью; он выбирал из председателевых слов по одному: все вместе они согласия в нем не высекали, — так к утру сам себя и уломал.

Но тогда, в кабинете председателя, решения того еще не было, хотя тот и трепал по плечу, приговаривал: «Так я и думал — согласишься, выручишь… Сам посуди, к кому мне еще обратиться в трудную минуту? К кому? Было б к кому, никогда не потревожил, от дела не оторвал, а то я не знаю, на что посылаю… Да разве в том моя вина, что мужиков у меня раз, два и обчелся».

Отливал те круглые речи председатель, трогал за плечи, поглядывал доверительно, как давно не поглядывал в глаза Галицкому, и считал, что все в порядке, уговорил человека, уломал, что и на этот раз сумел-таки с народом обойтись как нужно…

От слов да к делу: «Вот тебе, — говорит, — Галицкий, дружок ты мой верный, и задание мое — во как, — говорит, — нужны нам перед посевной эти чертовы валы. Достань, а? Достанешь — спасешь, не достанешь — пропали, да и все. Без этих самых проклятых валов ни одна машина не тронется с места, хоть убей… Как это сделать? Куда пойти? — не знаю, Клавка наша везде была — нигде их официально нет и не будет еще две пятилетки. Нужно как-то достать — я и сам не знаю как — но нужно, понял ты меня?..»

«Да чего тут не понять», — пробурчал в ответ Галицкий.

«Ну вот, — кружил вокруг председатель, выкуривая одну за другой мятые папироски и бросая окурки в литровую банку, которая служила в правлении пепельницей, — вот тебе боевое задание, должен справиться, — добавил он, поднеся резким нервным движением очередную папироску к губам.

…На каком слове повернулся он и вышел из кабинета председателя, ни сейчас, ни тогда не вспомнил бы: мысли его были заняты полуобидой-полудосадой за то, что на старости лет отрывают его, Галицкого, занятого множеством разных умственных забот, отрывают от дел. Пусть они не сразу, не сейчас, не сегодня сгодятся, но ведь кто знает, что может выйти из этих задумок — ведь вот поначалу смеялся кое-кто над приспособлением для отгартывания копешек от молотилки. Насмехались, некоторые палец ко лбу прикладывали, крутили у виска, показывали тем самым, будто что с него, с Галицкого, взять, коли у человека не все, дескать, чашки в шкафу. Прошла та выдумка, как по ступеням, через все эти: «Не может быть», «В этом что-то есть» и наконец «Да оно ж так и должно быть!..» А на поверку — теперь на всех токах та отгартывалка галицкая трудится, и ты скажи (вот она, судьба!): ни один и не вспомнит про ее создателя — как будто так всегда оно и было. А взять приспособление на конюшне… Да что говорить, дел по горло: вона сколько у него всяких заделов — только бы время, только пробиться к столу, только… И было бы все давно в деле, в помощь людям, на радость…

«А про мечту, про свою машину, про вихревой двигатель, вообще молчу. А тут: езжай в город, пойди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю что. И это мне-то, с моими-то заботами, когда добрая половина из последних задумок почти готова, почти на подходе…» — думалось Галицкому, вышедшему из здания правления, понурив голову, сгорбленно, с обвисшими, неестественно удлинившимися руками — таким его давно не видали, и хорошо, что никто из односельчан в тот день не попался ему по дороге — сам бы расстроился.

«Значит, никому это все мое не нужно. Нужно было — да никогда б не выпихивали из деревни. А так… Да черт с ними, с твоими игрушками — сам в них и играй, а нам дела делать надо, приспичило… Бросай все, есть что поважней… Поважней…»

Как заклинило в голове… Но тут всплывали в памяти сказанные там, в правлении, председателем слова: «Только на тебя и надежа на одного — человек, который может… — И тут председатель перечислил все до единого («Ничего не упустил, ты скажи», — не без удовольствия отметил тогда Галицкий) его приспособления. — Такой, как ты, скажу я тебе, он все сможет, потому что талантливый человек — он талантливый во всем, за что ни возьмется. Стало быть, вот тебе и мой расчет — должен ты и тут спроворить, проявить свои способности и помочь колхозу…» Если бы не эти слова, глядишь, первые тяжелые думы и подмяли бы под себя все остальные, так и не дали бы возможности принять Галицкому свое решение, которое пришло не сразу, разворошило душу, прежде чем выплыло из кромешных потемков сознания: «Ну раз надо, так и надо. Сделаю. Подождут мои забавы. Оно и правда — людям помочь надо… Что голову ломать, коли такое случилось…»

Решений своих Галицкий не менял.

…«Чертяка парень, заворожил своими речами, приколдовал, ты скажи. И ведь с виду-то плюгавенький какой». И Галицкому с этой самой минуты захотелось домой так, что никакая сила не смогла теперь свернуть его с пути. Решение пришло в тот же миг, проникло во все его существо, завладело им.

А тут еще слова эти, пробившиеся через толщу его воспоминаний, пролезшие сквозь щели тесно стоявших друг к другу событий:

— Да что там говорить, такая она, наша Россия, другой не дано, — равнодушно, заученно сказал, наконец, собеседник.

Галицкий, отодвинув сильной рукой подоспевшего к нему после столь долгого ожидания официанта и извинившись («Покорнейше прошу…»), решительно направился к соседнему столику и на глазах у изумленного официанта, слегка опешившего от столь неожиданного поведения клиента, сказал довольно громко:

— А знаете ли вы Россию?

И, произнеся последнее слово, стал он как-то сразу мягче — то ли успокоило оно его, то ли само по себе расставило все по своим местам, да только сделался рассерженный Галицкий мягче и в облике своем, и в движениях.

Застигнутые врасплох собеседники приходили в себя — один, отрываясь, отдираясь от своих воспоминаний, другой — выпутываясь из не оставлявших его скуки и тоски. Они каждый по-своему взирали на подошедшего к ним Галицкого, отмечая в своем сознании разное про него: «Какой интересный человек…» — так подумал в ту минуту один из них. «Сейчас на водку станет просить, не иначе…» — примерился второй.