— Трофимыч, чего стоишь, уши развесил. Видишь, человеку некогда… Беги за председателем… По делу человек… Торопится… А ты встал как столб… — перекрикивал он ворчавший надсадно КрАЗ.
— Да вы того, мужички, — торопил шофер, — товар, как говорится, скоропортящийся, — улыбнулся, — так что сами понимаете.
— Как не понять, — захлопотали мужики.
— Пошевеливайтесь, мужички, пошевеливайтесь… Мне по светлому возвернуться надо, а от вас вона сколько пилить. Так что вы того…
— Того, того, — согласились с ним мужики и полезли в кузов.
Валы сгружали всей деревней, складывали в ближайший двор к Трофимычу — «кладовщика, как ни искали, найти не смогли. «Чтоб его черти…» Употели, покуда поснимали с высоченного края кразовского кузова завернутые в сильно промасленную вощянку «железки». Всем хватило забот, даже бабам и детишкам — валы тяжелые оказались. Председатель то и дело предупреждал: «Полегче, полегче, бабоньки, груз этот драгоценный — за ним человеческая судьба стоит. Так что бережно с ним».
А когда выдалась минутка, подбежал к шоферу, неловко сжал его в своих медвежьих сильных объятиях, которые тот принял сдержанно, только потом поправил на себе перемазанную робу, отряхнулся, словно воробей, и исподтишка глянул по сторонам: «Видали! Вот так-то вот». И гордый, довольный, затянулся папироской, истаявшей враз почти до самых его сильно прокуренных пальцев. А председатель уже бежал за новой железкой к задку рокотавшего утробным рыком КрАЗа, приговаривая на ходу: «Н-е-е-т, не перевелись еще порядочные люди на белом свете… Живут еще… покуда… Брешете, не все так, как вы говорите, — в сердцах корил он кого-то. — Вот вам пожалуйста… А вы… Эх, вы…»
Он то и дело озирался на стоявшего поодаль шофера, даже когда нес на плечах груз, и глаза его увлажнялись от накатывавшей радости за людей, и вера его, за последние дни покачнувшаяся, снова пошла крепнуть, подыматься наново.
— Ну надо же такое! — все изумлялся он, не стесняясь людей. — Кто же мог подумать? — внушал он кому-то. — Н-е-ет, брешешь, покуда мы так-то вот друг с дружкой, нас не взять, не взя-ять. Н-е-ет. Мы еще свое… — клокотало у него в груди. — А ты говоришь! — опять корил он кого-то. — Нет, брат, нет. Туда куда серьезней дело… Так что, вот!.. А ты… — И он смачно сплевывал себе под ноги.
КрАЗ отъезжал при всем народе. Подъехали на конях и свояки Галицкого — слухам тем не поверили. Только на вопрос шофера-цыганка: «Где же сам-то Галицкий? Хороший он у вас мужик, правильный», — соглашались, что хороший, а сказать, где он, — так никто и не сказал, язык не повернулся.
«М-да», — только и слышалось со всех сторон под дымками вспыхивавших, словно звездочки, папиросок.
«М-м-да», — отзывалось эхом.
Ящик с водкой, незнамо откуда появившийся среди белого дня, разом забросили в широкую кабину КрАЗа.
Цыганок поначалу заотказывался: «Я-то тут ни при чем, я только…», но потом согласился: «Ну, раз надо, значит, надо, что с вами поделаешь… Не драться ж мне с вами…»
А председатель все глядел на него, умиляясь, все смущал его перед народом, приговаривая одно свое: «Н-е-е-т, брешешь… Покуда… Нас так просто… Да ни за что…»
В телефонной трубке шипело, мешало ответственному разговору.
— Да то я, Кузьма, Федор Иванович, — кричал, потрясая трубкой председатель, — слышишь ты. От язви тя в душу… Двадцатый век… Ну да, я… А то ж кто… Что это? Да то, что отпускай ты нашего Галицкого на все четыре стороны. Как, как… Отпускай, говорю, сродственника нашего — невиноватый он оказался. Как есть чист перед советским законом… Чист, говорю… Как есть… Ну да. Какие там факты… Тут сегодня посреди белого дня эти самые факты сгружали — вона их сколь у Трофимыча под сараем сложили, этих самых фактов — чуть не до самой крыши. Теперь этих валов на три колхоза хватит. Куда нам их столько?.. Ну да это, как говорится, дело другое… Словом, слышь, отпускай ты Галицкого… Невиноватый он… Как?!. А отчего так, если человек не виноват?.. Какой такой диагноз?.. Да ты что мелешь-то?.. Сам просил? Да, я просил, так то ж когда было. А теперь прошу вот про другое… Человек не виноватый оказался… Вся деревня видела эти валы… Ну как так нельзя… Да ведь человек-то…»
Накричавшись, загнав голос до хрипоты, председатель сел на стул. Кто был рядом, дожидались — из разговора не все можно было понять. Глядели молчком; он закурил, затянулся раз, другой, шумно выдохнул густой дым, объяснил людям необъяснимое:
— Ну так вот. Поставил он ему такую болезнь, что раньше чем через полгода его выпускать никак нельзя. А если выпустит — сам на его место сядет. Сами же, говорит, просили, сами хлопотали… Я, говорит, как лучше хотел, чтобы никто не придрался… Так что вот какое дело.
И он словно глыбу какую, каменюку, взял да и выложил на стол, сказав при всех незнакомое:
— Абсурд.
А потом папироску свою шмякнул об пол, наступил на нее сапожищем и добавил:
— Абсурд и есть…
5
«Здравствуйте, дорогой Иван Федорович!
Да, это я, Галицкий. Не удивляйтесь. Пишу Вам, чтобы снять завесу с моего пропавшего для вас имени (надеюсь только имени, не меня самого). Да, почти год мы с вами не виделись и не говорили по телефону. Однако жизнь есть жизнь, и порой на наши головы ниспадают такие обстоятельства, о которых и не помышляешь. Именно такого рода события и произошли со мной за последнее время, но для вас, как я то полагаю, они не представили бы какого-то особого интереса, поскольку прожито вами, уважаемый Иван Федорович, среди людей еще немного и впечатления у вас о них по преимуществу, как я предполагаю, пока еще самые противоречивые. У меня же достаточно ясно определился берег, которого я и держусь, ибо с него все положенное мне вижу как есть, Пробовал менять эту свою позицию, подгребал даже к противоположному бережку — и такое со мною было, — но, видать, сроки мои прошли, они же и взбунтовались против такого моего решения. Так что моя точка зрения с тех пор окончательно определилась, и гляжу я на мир со своего бережка — удивляюсь, и ничего с этим уже не поделаешь в мои лета. На ваши законные вопросы о том, где я и что со мной было, отвечу коротко и в обход всяких ничего не значащих обстоятельств: для дела я провел все это время с огромной пользой. Так что первоначальная моя идея получила материальное воплощение и в настоящее время я, можно сказать, располагаю своей собственной лабораторией, оборудованной хоть и не по последнему слову техники, но и не как-нибудь. Для достижения этой цели, для осуществления моей мечты пришлось маленько потеснить в сарае курятник и над загончиком для овец надстроить надежный верх. Получилось очень даже неплохо — все под рукой, рядом с домом. Проделал еще я на изысканный городской, манер по два окна на каждую сторону с подъемными рамами. Так что лаборатория — загляденье. Ну вот, стало быть, теперь я там пропадаю целыми днями, прихватываю иной раз и ночи. Это об условиях моей работы. Скажу по чести, за последнее время пришлось мне пообщаться с людьми особого способа мышления. Что и как — говорить особенно не стану, скажу только, что, гонимый исключительно научными соображениями, а также используя их особенность разумения, я безо всякого стеснения выкладывал каждому из них свою идею в надежде как раз на то, что их потревоженный разум ответит мне на мои бесконечные вопросы и, надо сказать к их чести, оказали они мне существеннейшую помощь: я даже засомневался — по какую сторону больше разумных мыслей? Например, ну разве бы я когда-нибудь догадался о необходимости… Ну да, впрочем, не стану обременять технократией вашу гуманитарную душу… Словом, вышло все в конце концов распрекрасно: теперь готовлю копии чертежей, чтобы разослать свою наконец-то материализованную идею по разным адресам — не пропадать же ей после столь долгих и вполне, можно сказать, коллективных усилий. Разработка получилась на славу: все, что мне одному было не по силам (ведь образованьице мое, как вы помните, Иван Федорович, желает, так его растак, много лучшего), так вот с помощью моих товарищей по несчастью я преодолел этот пробел. Спасибо им за то огромное. Вот правда — не было бы счастья, да несчастье помогло…