«Чего сейчас делает «первый»? Поди чаи гоняет. На заслуженном отдыхе чего еще делать. Дочка Агрепина — в коровнике бригадиром, Пелагея Павловна — жена «первого» — померла как лет пять. Так что отдыхай, Павел Иванович, — заслужил ты свой чай… Хороший был председатель. Гремел на всю область колхоз. Миллионером был. Наши конопляновские задирали носы, гордились — было. Может, и рановато вышло с Павлом Ивановичем — не хотел он уходить, ой как не хотел. Никогда не простит он мне то собрание в Колошках…»

7

— Да, не могу я ему простить Колошки, — глядя перед собой, набычив крупную, в густых седых волосах голову, отвечал Павел Иванович Сомов дочери. Упрям Павел Иванович: сроду никому не уступал. Может, это и помогло проработать ему председателем почти всю его жизнь. Вывел колхоз в передовые, выдержал укрупнение хозяйств, тогда к Конопляновке присоединили не только самые дальние колхозы — только Боровское было за двадцать километров, — но и самые бедные. Из тех дальних обедневших деревень первое время приходили в Конопляновку глядеть — как можно людям жить, не голодать. Это Павел Иванович устраивал смотрины — учил по-конопляновски. Но не хотелось людям из чужих деревень спину гнуть, когда конопляновских харчей хватало на всех. «А там, — говаривали, — поживем, увидим». Трудное было то время для Конопляновки, для Павла Ивановича. Но не дал он им «пожить-поглядеть», заставил-таки работать. Мотался на шабайке с впряженным резвым рысаком по всем деревням — чуть свет подхватывался и айда со своими объездчиками в Боровское, Кольтичеево, Стропицы, Журятино. И так намается иной раз, что в бричке сонного мерин подвозил его к дому. Пелагее было хлопот: попробуй втащи его в хату, когда он больше центнера весом. Они с дочкой и надрывались. А он спал как убитый, ничего не слышал, не чувствовал. А утром раненько чуть свет — только его и видали. Удивлялись люди, глядя на своего председателя, но любили, доверяли. Настроили тогда, целины подняли у Белой горы. А бахчи какие были — таких теперь и в помине нету. За садом, на нынешнем пустыре, брошенная всегда земля была — а он облюбовал ее под кавуны, дыни. Бабы по весне с такой неохотой шли землю ту работать. Сам до зари поднимался, первым начинал ту землю переиначивать. До обеда с бабами был, ковырялся в земле, а потом незаметно исчезал — дела у него были. А осенью сторожа пришлось, Пудьяна, ставить на бывшем пустыре: уродили кавуны на славу. Как телята лежали в густых арбузных плетях. А дыни репались на солнцепеке и издавали чарующий аромат. Ну и досталось тогда деду Пудьяну — со всех сторон к бахче народ подкрадывался. Поматерился дед в то лето, погонял своего кобеля, помахал ржавой, никогда в жизни не стрелявшей берданкой. Да только все в Конопляновке перепробовали того добра — кто дуриком, а кто и честно — по председателевым бумажечкам. Писал их Павел Иванович передовикам, щедро одаривал. А потом, что не доели всем колхозом, собрал да и отвез на полуторках в город на базар. И в районе бахчу до сих пор помнят. На вырученные денежки из бывшей церкви сделали клуб. С дальнего Журятина сюда на танцы ходили. И клуб в память о той поре остался — стоит с заколоченной дверью.

Помучился председатель, помучилась Конопляновка, только дело пошло.

Много воды утекло с той поры. Теперь в гости из Боровского в Конопляновку люди ходят — породнились, отчуждение тех времен позабыли. А поначалу нелегко было — какие драки были в луговине под Застругой. Ночами из тех голодных деревень приходили в Конопляновку с кольями да вилами, хлеба требовали.

Выдюжил Павел Иванович то время, выстоял… потому что народ за ним шел, умел он его на дело поднимать без крику, без шуму. Что косить станет — куда деваться, он косит, а ты что ж, стоять будешь? Вставай рядышком, бери косу — председатель далеко ушел, эка махает косой — приглашает и тебя так же. И как не хотелось иной раз, как не моглось, а только вставали мужики, брали косы — шли следом. А уж потом хватятся — где он, наш «первый», а его и след простыл. Он в другом месте тем же макаром людей на другое дело заманивает. Вот так!

Потом поотменяли налоги, которые душу тянули. Оно и вовсе полегчало. Жить бы да жить — а тут, бац, собрание в Колошках.

В тот день позвонили из района — собирай, Павел Иванович, народ — собрание будет, каких ты еще не видал. «Сам» приедет, все районное начальство, молодых специалистов тебе привезем — первый сорт ребята! Известное дело — приготовились как следует. Такое не часто бывает, чтобы все начальство сразу в гости пожаловало в Конопляновку. Лето было, прикинули — в церкви всем колхозом не поместиться, Павел Иванович и предложил тогдашнему правлению, что, если прямо в Отрадном, в Колошках — в самом начале леса, на поляне — хорошее место. По обе стороны лес стоит. Слово в том месте, скажи, тихое — эхо отзовется. Начальству не придется напрягаться.

Собрался народ. Все чин чинарем. Начальство ждет. Человека в правлении оставили надежного, чтоб встретил, а потом, значит, и проводил гостей в Колошки, где вся деревня собралась. Начальство ждать себя не заставило — явилось вовремя. И началось тут тогда такое, отчего и по сей день душу воротит у председателя. «Сам» — тот без всяких проволочек как приехал, так встал за стол с красной скатертью, поглядел виновато в сторону Павла Ивановича. Захолонуло сердце у председателя, почуяло недоброе. Мог бы и догадаться еще по звонку из района. Видно, и вправду остарел — мысли такой не было. А тот и повел с места в карьер: «Собрались мы здесь, чтобы с почестями и наградами и добрыми словами, которых, говорит, у нас у каждого много накопилось в адрес уважаемого нашего Павла Ивановича…»

А сам будто боится глядеть в сторону Павла Ивановича, а глянет — так такой жалостливый взгляд становится, что тошно. Говорил он, а Павел Иванович уже прикидывал, кого же «выберут» на его место. Вот этого — нет, плюгавый какой-то, того — молод больно. Пилюгина Матвешку? Ну куда его. А как ни крути ни верти, похоже, скорее всего Пилюгина — свой он тут. И не заметили, как академию в Москве закончил, как из отцовских портков в свои перебрался… Про остальных Павел Иванович не знал.

А «сам» заливался соловьем, хвалил да отвешивал поклоны в сторону председателя…

Не слушал его Павел Иванович. Замерло сердце, глаза пеленой затянуло, как ряской, притаился, сидит.

Много чего говорили. А потом представили и нового председателя — Гарбузова Николая Андреевича. Это Павел Иванович прослушал с жадностью. Кто ж такой Гарбузов? Кто он, этот Николай Андреевич? Поди знай. Но «сам» пояснил, что он выпускник академии и что вот «три богатыря» порешили приехать к ним в колхоз и начать тут новую жизнь, основанную на самых последних достижениях современной науки и техники, что все они, сказал он, получили очень хорошие дипломы за свое учение.

Диплома у Павла Ивановича не было. Не до дипломов ему было в Конопляновке. Какие тут дипломы, когда… Да ладно, что старое ворошить. Может, оно и лучше будет — по науке, по-ученому.

Понимал вроде бы он такую необходимость, да кабы только не с ним это все случилось. А то ведь, дорогой Павел Иванович, давай, стало быть, слазь, ступай на все четыре стороны…

«Гарбузов Николай Андреевич, кто за?» — услышал он. Зыркнул исподлобья вокруг, чего мог увидеть, не оборачиваясь, увидал: только руки начальства и поднялись в гору. Никто из конопляновцев руки не поднял, кроме деда Пилюгина. Да и та взметнулась было на радости, а потом медленно, будто подранок, и опустилась.

— Ну товарищи, дорогие… — снова расслышал Павел Иванович голос «самого», и сладко стало на его душе, слеза на глаза накатила соленая — стала драть щеку. И не тереть же при всем народе глаза — сидел, терпел ее, едкую.

— Ну так как будем? Нельзя так, товарищи…

— Пущай хочь поучится покаместь у Павла Ивановича, — забалаболил пересохшим взволнованным ртом откуда-то сзаду дед Жигула, — что ж так-то сразу…

— Пущай, пущай, а там поглядим. Молодой шибко…