Не найдя дверной ручки, чертыхнувшись, дед Жигула, распекаемый настигшим его и тут, в холодных сенях, морозом, не утерпев, что в двух шагах от него перемалываются сейчас главные в селе новости, забарабанил в дверь кулаками:
— Мужики, Федька, Васька, давай открывай, а не то смерзну…
4
Гарбузов молча смотрел, как они выходили по одному из кабинета. Тяжело уходили, потому что на сердце у каждого из них по-прежнему оставался груз нерешенного вопроса: как же накормить скотину, что сделать, чтобы она не голосила на всю округу, не позорила новый, только что народившийся совхоз перед соседями — мазеповцами, капустичанами. И без того столько сомнений про вновь организованное хозяйство. Послушать молву — пойдут они, совхозные, через год по миру, а руководство посажают по разным не столь отдаленным местам. А тут как на грех коровники как раз с того — мазеповского — краю поставили. Вот и вышло, что под самое их чуткое ухо подставили свою беду, дескать, на, слушай.
Смотрел Гарбузов на выходивших из кабинета и ждал от каждого, что вот он развернется, ударит себя по лбу и скажет такое, что все враз устроится, и скотина будет сыта, и люди не посрамлены. Хотелось Гарбузову, верилось, что вот сейчас должно что-то прийти в голову верным его людям — Матвею Пилюгину, Коле Ляхову, Алексею Ищенко. Но люди уходили, подставляя под его тяжелый взор свои спины, уходили виноватые, сами полные надежды, что директор сейчас окликнет их, и тогда держись Мазеповка! Но Гарбузов молча смотрел им вслед.
— До свидания, Николай Андреевич, — расслышал Гарбузов голос кладовщицы Маруси, уходившей последней, — всего вам…
— Всего, всего, Марусь, давай, — сказал ей, по-прежнему не двигаясь, Гарбузов, — давай, милая…
Кладовщица почему-то не уходила, стояла на пороге, глядела на Гарбузова с каким-то бабьим сочувствием, руки ее беспомощно повисли вдоль долговязой нескладной фигуры:
— Ну, так я пошла, Николай Андреевич.
Гарбузов видел, как она медленно стала закрывать дверь, и ему на какое-то мгновение стало страшно, что вот этой дверью она сейчас отгородит его от всего мира. И там, за ней, останутся верные ему люди, а он по эту сторону двери — совсем один, в ответе за все. Медленно закрывается дверь, скрывается в коридорных потемках сочувствующее лицо Маруськи-кладовщицы, и Гарбузову хочется закричать: «Стойте, все стойте, стой, Мария, стой, Матвей… Куда же вы… Остановитесь, ведь мы все вместе, мы… Куда вы…» Он с трудом сдерживает себя, чтобы не сорваться с места, не броситься вдогонку. Он молчит, сурово сдвинув брови, собрались на его лбу глубокие морщины, тяжело прорезавшие надбровье. Гарбузов медленно встал из-за стола, подошел к двери и прикрыл ее плотнее. Потом постоял посреди комнаты и сел на место Кольки Ляхова.
«Ну хорошо, прикинем, кто бы из них мог чего сделать в этой ситуации, — подумал он. — Вот я — Колька Ляхов, в моем ведении трактора. Что я могу сейчас, что? Вот Мишка, Степан и другие отличные ребята, Кольку своего на руках носят — скажи, сейчас же кинутся к своим машинам. Да ведь Николай и не сидит сложа руки — гляди, пальцы поотморозил. Значит, прав он — морозим, калечим людей. Ну что тут можно? Ведь и правда — Колька подавал свои докладные, сколько их было тогда летом, в жару, в пекло-варево. Были ведь, и никуда от того не деться. Да кто ж мог подумать по тем солнечным дням, что навалит такая напасть. И в голову никому не приходило, что такое случится. Вот уж действительно: готовь сани летом. Не приготовил ты, Гарбузов, не смог. Вот видишь, ты какой, а теперь виноватого ищешь. — И тут Гарбузов крикнул уже вслух в сердцах: — Да не ищу я никакого виноватого, не ищу, — он вскочил с Колькиного места, будто оно обожгло его, снова заходил по комнате, — не ищу я. Я хочу найти выход из положения. Не надо было коня изводить. Нет — давай его под корень — техника, слышь, теперь решает все, — со злостью подумал Гарбузов, вспомнив, как в свое время обошлись с табуном в деревне, как пустили всех коней «на колбасу» — ни на что другое больше не сгодятся, шутили начальнички из райцентра. Конюх чуть с ума тогда не сошел… Ах, дела наши, дела, дела горькие… Сейчас бы пару лошадочек, и вся недолга. Приходится расплачиваться за чье-то очередное головотяпство. Рано или поздно, а час расплаты наступает — за все надо платить, но обидно расплачиваться такой дорогой ценой за глупость… Обидно, а что сделаешь — вот ломай теперь голову, председатель, выкручивайся как знаешь — районные начальники теперь тебе не помощники. Они же и осудят, если что…»
Гарбузов обхватил голову руками, сильно сжал ее.
«Ну, а ты что, Матвеюшка, что ты бы мог сделать для всех нас, а? Ведь это подумать только — на одном конце деревни пуня полнехонькая сена, кормов, на другом — голодная скотина, и вот на тебе, проблема — накормить. И хоть тресни — не выходит ничего. Ну где тут выход, что тут можно придумать — всего-то каких-нибудь пять километров, и тех не будет, а пропастью легли они — не перешагнуть, не перепрыгнуть. Вот влипли мы с тобой, дружок ты мой ненаглядный, Матвеюшка, вот опростоволосились. Ну, давай будем с тобой думать, что ты можешь в такой истории с двумя, как говорится, неизвестными? Ну что ты можешь, чем подсобишь своему другу Гарбузову. Ведь это ты меня в свои края сагитировал, ведь ты зазвал сюда. Вот и давай теперь выручай, поддержи в беде. Ведь не сказать, что б ничего не предпринимал Пилюгин. Он и к трактористам ходил уже сто раз — дознавался на месте, что можно сделать, и приказы вешал на доску — да только кто ж их, эти приказы, читает, если из хат ни одна живая душа не появляется на свет божий? Нет, тут не приказами надо стращать, тут другие меры искать надо. Напрасно, видно, мечется Матвей между коровниками и дирекцией, толку от его беготни не жди. Взять телятниц — какая в них, в девках, сила, а скажи ж ты, который день скотину держат. Не уходят из коровников, поделили какой остался корм и выдают на день по минимуму, ждут, пока мы тут примем меры, дожидаются. Вот по какому пути надо идти, товарищ Пилюгин. Народ, народ подымать надо на это дело. Молчишь, Матвей. Ну молчи, молчи… Я, брат, тоже не знаю пока, как быть, но чую, чую, что решение где-то близко, где-то рядом».
Гарбузов поднялся со стула Пилюгина и заходил по комнате, потом подошел к стулу, на котором сидел Алексей Ищенко — ветеринар совхоза. Совсем еще «зеленый», хотя и закончил академию всего годом-двумя позже Гарбузова с Пилюгиным.
«Ну а ты, брат, что скажешь? Может, позвонишь в район, и вся недолга? А? Или как? А то ведь они быстро — подумаешь, каких-то там двадцать километров зимником. Глядишь, быстро примчатся, помогут. Делов-то — с одного конца деревни на другой перевезти заготовленные в изобилии корма. Пустяки. Так я тебя понимаю, товарищ главный ветеринар? Ах нет. Вы категорически против. А отчего ж, позвольте вас спросить? Почему? А, вот в чем дело. Честь совхоза, репутация нового молодого хозяйства. А как же скотина некормленая? Она кричать скоро станет так, что ее не только в районе, ее в области услышат. А вот видите, вы и не знаете, и я не знаю. Ну так давайте вместе думать. Вы хотите сами на салазках возить сено. Нет, это, извините, не то…»
Он махнул рукой и отвернулся от стула, на котором сидел воображаемый главный ветеринар совхоза.
«Ну, Мария! Что будем делать?»
5
Вовремя открыла Жигуле бабка Лиза — тот дул на руки, тер щеки, разогревался.
— Ты шибче три, — подмигнул друзьям Иван Мячев, гляди-ко, побелели, отморозил, наверное.
— Черти бы побрали этот мороз. Уже надоел, будет ему край когда или же нет… — ворчал Жигула.
— Выше три, — советовал Мячев.
— Может, снежком? — забеспокоился Якименко, вышедший из-за стола. — А ну давай погляжу.
Жигула послушно подставил щеку. Тот вывел его на середину комнаты, оглядел, щурясь, поворачивая Жигулу за плечи.
— Нет, обойдется, — сказал.
В хате у Лизы было тепло, но странное дело, примороженные места в тепле заныли тупой длинной болью, и Жигула остановился — впору хоть выходи из избы снова на мороз, чтоб боль унялась. Но мужики остановили. «Пройдет». Так он и подсел к столу, держась за щеку.