Тишину прервал Василий Якименко. Он прокашлялся и, поглядывая на строгого Селезнева, начал:
— Потеряли мы, мужики, первейшее русское свойство — соборность. Я вам так скажу — если бы всем сходом, собором, стало быть, решать все вопросы, никогда б не случилось такого — нашлись бы умные головы, наперед бы разглядели ту беду. А так от одной беды к другой и будем перебираться. Разве ж то жизнь. И опять же — случилась беда, снова собор нужен. Сомов Павел Иванович, первый-то председатель, — тот это умел. Да. Я тебе, Федор, так скажу — тут как у пчел — тольки все гуртом делать надо. Тогда какая польза, может, и будет, а так, я думаю, не получится — передохнет скотина, и все тут.
— Ну, — вскинул свои бесцветные брови Федор, — ну и чего ты предлагаешь: всем скопом начать трактора толкать или как?
— Вот этого, правда, не скажу, пока не знаю, врать, как говорится, не стану. А вот что гуртом — это чую, оно нужно.
— Ладно, и то хорошо. Ну а ты, Жигула, что скажешь?
— А что, Федор Иванович, прав, можа, Якименко, можа, оно тово — каждому с салазками по разку пройтись от пуни к коровникам — все подохнуть не дадим скотине, а там, глядишь, и поубавит морозу, я б дак, например, хоть счас пошел бы…
— Это ты пока со стаканом сидишь, — заметил с ухмылкой Мячев.
— Почему, — обиделся Жигула, — почему нет? Если хотишь, счас и спробуем.
— И я, — серьезно сказал Якименко.
— И я, — отозвалась из-за мужских потных спин тетка Лиза.
— Ладно, цить, — оборвал их Федор, — ну и что дальше?
— А вот и все. Объявить по радио, что так, дескать, и так. Выходите, сограждане, с салазками и айда к пуне. А там видать будет, как пойдет дело.
Федор задумался. Якименко и Жигула глядели на него с напряжением — ждали. Сидевшая поодаль Лиза подскочила к столу, ловко подхватила порожний самовар, побежала с ним на кухню.
— Ну так вот, — поднял голову Федор…
Но тут в дверь кто-то сильно застучал кулаками, потом, не дожидаясь, заколотил ногами, и послышался срывающий голос тетки Хрести:
— Ах вот ты где, паразит, вот ты где, окаянный, открой, Лизка, я ему счас волосья-то последние повыдергиваю. Ишь, чертяка заскорузлая, сидит тут разглагольствует… Открой, Лизка, кому говорю… А ну домой, а ну пошел… Ишь ты, паразит, — ругалась за дверью бабка Хрестя.
Мужики переглянулись. Дед Жигула встал и пошел к двери:
— Да иду, иду…
— А я, дура, думала, куда подевался, может, замерз уже, может, еще что, а он, видали вы его, — доносилось из-за двери. — Господи, за что ж такое наказанье, за что! — Все услышали, как бабка Хрестя заплакала.
6
Как ни холодно было на улице, но после душного кабинета, в котором никак не рождалась мысль о выходе из создавшегося положения, на морозе стало Гарбузову получше. Будь немножечко потеплее, он бы с удовольствием прогулялся по Конопляновке, поразглядел бы ее «прелести».
«Деревня необычная — такие на редкость даже в Курской области. Вон мороз как хаты выбелил — и без того как в молоке выдержаны, а тут и вовсе… слепит. Вот весна наступит — а наступит ли она в этом году вообще? — пойдет бушевать разлив. Разольется вода, как море, — до самого горизонта. На лодке можно будет до Барятинского леса добраться…
А схлынет половодье — и займутся травы на лугах, на лощинах. Пойдут расти — не остановишь. В косовицу те соки хлынут из надрезанного разнотравья — что тебе второй разлив. А ягод сколько! Одна земляника чего стоит: запечется на солнышке, аж корочкой с горячего боку возьмется. Принесут обед в поле — хорошо, а не принесут — земляники хватит, чтоб голод унять. Так что не пропадешь в наших краях. А в лесах наших конопляновских — малина, ежевика, черничка — ну чего душе угодно. Красота! Если переживем эту зимушку — схожу весной в дубовую рощу. Сколько раз проезжал мимо — всегда манило остановиться, побродить, подумать про свое житье-бытье. Она будто для того и создана природой, чтоб здесь человек о самом серьезном размышлял. Сама на такой лад настраивает, потому что роща та из вековых дубов-мудрецов состоит — рядом с ними не пристало думать о мелочах». Вспомнил про речку, про Сейм: «А тоже красиво, ничего не скажешь — заводи притихшие, быстрина с ворчливыми воронками — аж сопят, крутя воду, кажется, до самого дна ввинчиваются. Прислушаешься вечерком — по затонам вздыхает крупная рыба, ворочаются с боку на бок сомы величиной с телегу. А засидишься у костерка на берегу, задумаешься — иной раз так шарахнет в омуте рыба, что долго потом озираешься и все кажется — не один ты в той ночи, а кто-то еще есть у твоего костра, да только подойти никак не решается. Жалко, коней извели. Трудно себе представить ночное без коней, в залитых туманом лощинах будто сама ночь заботится об их отдыхе, ниспускает наземь такую тишину, что порой дышать и то неловко — до того слышно все кругом. Эх, как бы они сейчас выручили нас», — думал Гарбузов.
Он шел серединой деревенской просторной улицы, заложив руки за спину, ступал широко, твердо — по-хозяйски. Низко-низко над головой висела луна — будто и ей холодно было в этот час, и жалась она к земле, к людям — все теплее. Казалось, только протяни руку, и дотянешься до нее. Проклюнулись первые крупные звезды, и тоже поближе к Конопляновке, к уютным ее огонькам — все в природе в эти дни тянулось друг к дружке. В палисадниках как огромные белые веники торчали замороженные деревья. Сразу за Вербиной хатой, за огородами, стоял заиндевелый сад. Огромные снеговые просторы светились под лунным светом, искрились перемерзшим снегом, и лежали недвижно на той белизне черные огромные тени деревьев, и проходить мимо них было жутковато.
Гарбузов ускорил шаг — мороз забирался в рукава под полушубок, в валенки.
«Ты, скажи, напасть какая, — в который раз подумалось Гарбузову за эти дни, — и откуда такое на нашу голову? Ведь никаких таких прогнозов, никаких предупреждений не было. И на тебе. Хорошо хоть ветра не стало. А то ведь совсем плохо было дело. Сколько народу пообморозилось. Вон Ляхов Колька — как с фронта все равно…»
Дышать становилось трудно. Гарбузов заторопился, почти побежал.
— Ах ты, сукин ты сын, — раздался голос, — я его у Валюши, я его у Вербина, а он, видали вы его…
Кутаясь в высокий воротник шубы, почти бежал, огибая стылые палисадники, дед Жигула, согнувшись, скрестив просторные рукава на груди.
Следом, в распахнутом полушубке-полушалке, шла и отчитывала его во весь голос бабка Хрестя. Гарбузов посмотрел им вслед: «Женщинам и мороз нипочем», — подумал он и глубже спрятал застывающие руки в карманы, поежился — мороз начинал пронимать его — и двинулся дальше.
Гарбузов обогнул дом Кочегурки и пустырем, краем замерзшего Тарахового болота пошел на другой конец деревни, где уже виднелась заиндевевшая громадина старой пуни — под вековой, прогнившей местами, застрехой виднелись кое-где обнажившиеся на недавних ветрах ребра почерневших от времени латнин.
«Наследие проклятого прошлого. Дар помещика Прошина… — подумал Гарбузов. — Крепенько, однако, смастерили мужички, стоит уже почти сто лет и простоит столько же. И скажи ты, ничего хитрого — стены-плетни из нашей же лозы, которая по-прежнему растет под Застругой у озер Плетенька, Артемовского, Степанова. Крыша — тоже тот строительный материал, который по всей речке и посейчас стоит зеленым строем. Все осталось по своим местам. А что же поменялось? Мы ведь так не можем. Приезжали шабашники, понастроили новых коровников. Кирпич, швеллера — это тебе не черет и не лоза с Заструги, — а ведь не прошло и трех лет, как латать пора, снова денежки тратить. А пуня стоит себе, красуется, и мороз ей не страшен. Наши горе-строители прятались в пуне на сеновалах со студентками. Так что на все нужды и по сей день годится наша пуня…»
Гарбузов поравнялся с домом Павла Ивановича Сомова. Как ни холодно было ему, как ни тряс его мороз, а какая-то неведомая сила остановила его перед тускло светившимися, промороженными, в узорочьях, окнами председательского дома.