— Коля, Николай, — расслышал Гарбузов, обернулся на голос. Проваливаясь в глубокий снег, к коровнику бежала Агрепина, махала ему руками.
— Агрепинушка, — Гарбузов бросился ей навстречу, стал помогать выбираться из сыпучего снега.
— Ты что, люди увидят, — отталкивала она его.
— Будет тебе — кто сейчас увидит, никого на улице…
— Кому надо, тот увидит… Э, да ты на себя погляди… А ну-ка три поскорее нос да щеки.
Она набрала полную пригоршню сухого, как крупа, снега, поднесла к лицу Гарбузова:
— Давай, Коля, давай — а то пропадешь, три скорее и пошли к нам в дежурку — отогреешься…
У самых дверей коровника слышалось, как волновалась скотина.
А когда открылась дверь, и того пуще — животные учувствовали появление человека и как будто жаловались ему на свое житье-бытье, просили о помощи.
Телятницы, встретившие Гарбузова с Агрепиной, с надеждой глядели на бригадира и на директора — ждали от них помощи.
Как только переступили порог маленькой комнаты Агрепины, она бросилась тереть щеки Гарбузова:
— Ведь отморозил же, гляди, совсем белые стали! А обмороженный ты мне не нужен, — засмеялась она.
Даже в теплой бригадирской долго не мог отогреться Гарбузов, все колотил его забравшийся в самую середку холод. Нет-нет да и затрясет нутряным крупным ознобом.
— Вот это холодище…
— Да, Коленька, не повезло тебе, дорогой ты наш директор, не повезло. Ну что ты надумал делать, а?
— Да вот пришел к вам советоваться, чую, что рядом с вами решение прячется, тут оно где-то. Тут. Потому и пришел… Поискать.
— Только потому? — лукаво переспросила его Агрепина.
— Ладно тебе. Не место, не время, — отмахнулся Гарбузов.
— Ну, ну. О деле так о деле. Я сейчас из дому ушла, можно сказать, — да, да, не гляди на меня так. Ушла, и все. Потому что просила, умоляла который день — помоги, отец. Ведь вижу по глазам — удумал что-то, знает, как подсобить. Уперся — сел в большой комнате к столу и сидит сиднем целыми днями. Веришь-нет? Даже есть не идет. Подпер голову кулачищами своими и глядит в одну точку. И аж слышно, как мозги скрипят — думает. Я знаю его — он так же вот сидел, когда дело какое серьезное случалось, ну и потом после ваших Колошек — до сих пор простить не может… Я и так, и этак. Нет.
— Удумал все-таки, — задумчиво произнес Гарбузов, — а я вот не удумал, Агрепина. Обидно. Значит, и впрямь поторопились мы тогда в Колошках — голова-то у твоего батьки лучше работает.
— Да он все понимает, а только порода наша сомовская такая — если в обиду спрячется, попробуй оттуда вытяни, проще самосвал из-подо льда достать.
— Удумал-таки Павел Иванович… Молодец… — не успокаивался Гарбузов.
— Говорит, пущай твой Колька приходит, — осторожней повела Агрепина, — да попросит как следует…
Гарбузов вскинул голову, уставился на нее:
— Как же мне быть? Я ведь, знаешь, сюда от вашего дома пришагал. Стоял под окнами — мучился: зайти — не зайти. Перебирал в памяти все наши с ним дела — нет, нельзя мне к нему на поклон. Не простил он мне — хотя ты-то знаешь, не виноват я ни в чем, и совесть моя перед ним чиста. А за крутые решения в Колошках не я один в ответе…
— Коленька, да разве ж об этом сейчас думать надо, тебе ли это говорить, дорогой ты наш хозяюшка. Не об этом печься пристало. Ты слышишь, чего скотина вытворяет. Тут скоро такое поднимется — убежишь, чтобы не видать их глаз. Скотина, она все понимает. Мы уж им рассказываем, дескать, подождать надо маленько, вот-вот все решится, что корма в Конопляновке есть, есть же корма, Коля? Ну что это за беда такая смешная — все вроде имеем, заготовили впрок бог знает сколько, а дать не можем.
— Так, говоришь, просит, чтобы я пришел, — Гарбузов встал, заходил по тесной комнатке, заложив руки за спину. — Надо идти, конечно. Но только, знаешь, я все-таки подумаю до вечера — время еще есть.
Агрепина не ответила.
— Ты чего молчишь?
— А то молчу, что раз решил идти — иди сразу. Сколько мы с тобой от людей прятаться будем? Тебе все равно к нему идти, не по тому, так по другому поводу. Так что протаптывай дорожку — не ломать же жизнь из-за гордости…
— Да как тебе сказать, милая моя Агрепина: я б на его месте тоже обиделся бы, да, может, еще и не так…
— Ну вот, попала я между вами, как меж жерновами…
— Не попала, Агрепинушка, — Гарбузов подошел к ней, провел пальцами по щеке, — не попала ты…
10
Чуть солнце зашло, как Конопляновка погрузилась в непроглядную темноту, густую, непролазную, и стали проклевываться огоньки в хатах: вон зажгли лампу у Вадюшиных, упало желтое световое пятно в палисад деда Жигулы, еле светится крохотное окошко в маленьком дому Лизы Трохимпалыча.
Гудят на морозе заиндевелые струны электрических проводов. А там, где сходятся два конца деревни — Соловьевщина и Однодворцы, там, в пересечении двух деревенских пустынных улиц, высвечивает ровненький искрящийся круг, яркая электрическая лампа, насаженная на самую верхотуру покосившегося столба. Лежит этот круг, как пятак позабытый, зажатый со всех сторон сажевой чернотой, подкравшейся к деревне. Редкие снежинки-светляки пролетят по свету да плавно опустятся наземь. И все. Тихо. Даже собак не слыхать — позабирались под сараи в сено, или в стойла, под бочок к теплым коровам, горячим овцам.
Тишина. Подкрадываются к обитателям Конопляновки по тем кромешным потемкам первые сны. Собираются на покой после еще одного прожитого в тревогах дня жители окоченевшей деревни.
Укладываются рядом с людьми их беды — не оставляют они конопляновцев. Иных всю жизнь не покидают. К другим только-только заявились, не прижились еще, отвлекают хозяев по пустякам, беспокоят — не устроились покуда. Ворочается в перине бабка Кочегурка — куда ей спать спокойно, если на этих самых днях — спасибо Матвею Захаровичу, подсобил — решается в районе ее вопрос — быть-не быть прибавке к пенсии. Это что ж получается — она всю свою жисточку гнула спину. Еще с того самого лихого времени, когда беляки по Конопляновке шастали, кулачье ухало обрезами по ночам, будто совы, войну треклятую перемучилась… да что говорить. Все пришлось перепробовать, поносить на горбу нелегкое времечко, иссушить ладони на разных работах. И вот на тебе: перешли на денежную оплату в совхозе. Пенсию, закон говорит, по последней зарплате назначить. А ежли последняя зарплата была: три мешка картохи да два жита, потому что на трудодни тогда деньги не выдавали. Вот и вышло, что товарки Кочегуркины, что не видали ее лихолетья, с которым давно на «ты» бабка Кочегурка, оказались чуть ли не в десять раз больше одарены государством, чем она. Как же это так вышло? Не сразу пошла к Пилюгину. Сама думала — так жизнь ее приучила. Поспрашивала умных людей. В городе в базарный день побывала. Все вроде бы вызнала — выходило так, что ее, Кочегуриху, — закон тот обидел. Тогда и заявилась она к Матвею Пилюгину — благо свой он человек, конопляновский. Вместе головы поломали, не получилось у него сразу ответить ей. Тоже мотаться стал — в сельсовет, в район, даже в область писал куда-то к главным начальникам. И вот Матвей сам пришел в хату к Кочегурке, сказал — на этих днях решится ее судьба. Говорил, чтоб не волновалась. Да только это легко сказать — «не волнуйся». А ты бы сам спробовал — не волноваться… Куда ж тут не волноваться, если девки Кочегурихины поразъехались по разным концам света, а жизни у них не получаются путевые. Что у старшей у Надьки судьба нескладеха, что у младшей — ничего не клеится. А матери каково! И с тех крох, какие перепадали, собирала она кой-какие деньжонки — подкопит-подкопит и вышлет одной, другой. Может, и на потеху те десяточки, а только сама Кочегуриха после переводов успокаивалась сердцем на время, пока не нахлынут на ее душу новые сомнения, новые тревоги за своих деточек. А тут еще холода, совсем ни к чему б им сейчас — а то сама бы пошла в город, туда, где решаются ее дела, чем, глядишь, и подсобила, подсказала бы. Э-э-э-эх…