— Ну что скажешь, браток, — обратился к нему Федор Селезнев — плотник. Сколько ему лет исполнилось, никто сосчитать не мог — помнят только, что он еще возил тес с Барятинского леса на строительство церкви перед Застругой, что и посейчас стоит на бугре — а это ой как давно было. Мужик он крепкий, не смотри что в летах. Может, дерево людей хранит, может, передает людям что свое, в чем кроется секрет долголетия? В тех краях все плотники да столяры живут подолгу.
Федор Селезнев — закоперщик: сидит во главе стола, сложил огромные, как коряги, ручищи, потирает их одна об другую. Над его лысой головой выглядывает из подвешенных в углу кружев Николай Угодничек, прищурился и с интересом прислушивается, о чем тут толкуют конопляновские мужики.
Лиза вышла из кухни с электрическим самоваром в руках. Тот булькает нутром, как живой, выпыхивает из дырочек в крышке посвистывающий пар — теплей, уютней становится в доме.
— Ох ты ж господи, твоя воля, кто к нам пожаловал. Давненько, давненько. Може, что случилось, — говорит-подковыривает Лиза и с этими словами ставит самовар посеред стола. Мужики отодвигают стаканы да блюдца — видать, не первый самовар пьют.
— Угощайтесь, гостюшки мои дорогие, пейте на здоровьичко…
Наполняются кипятком стаканы, густой тягучей струей разливается по ним липовая заварка, хрустят у мужиков на зубах оковалки кускового крепкого сахара. Гости замолкают, сопят, прикрыв от удовольствия глаза с поседевшими выцветшими ресницами, дуют на кипяток обветренными бесцветными стариковскими губами, покрываются испариной лысые головы, и все глядит из своего угла на них Николай Угодничек.
— Так что ты говоришь, Лизавета, — договаривает Федор Селезнев, утирая взмокший лоб, стекающие по щекам струйки пота, — что ты там говоришь про нынешнее заседание в конторе?
— Так ведь в который раз, — заупрямилась было Лиза…
— А? — повышает голос Федор.
— Ну что, что, — послушно начинает Лиза, — а то, что беда накатила на Конопляновку, и все тут.
— А что за беда, поподробнее, — деловито вопрошает Федор, наливая громко кипяток в пустой стакан, — рассказывай, рассказывай, Лизавета, не робей, — руководит он.
— А чего тут робеть, — удивляется Лиза, поглядывая на Федора, — та и беда, что скотина без корму осталась в коровниках и кричит с голоду, а никто ничего сделать не может.
— Это как же так-то, — интересуется Федор, обводя глазами сидящих за столом распаренных мужиков. — Как так?
— А так, что трактора вышли из строя все до единого — все как один на ремонте, а пуня с сеном и кормами, как все вы знаете, товарищи, — тетка Лиза начинает чувствовать к себе внимание, — выстроена нами на другом конце деревни. Вот и поди тут разберись, как корм перекинуть в коровники.
— Ну и что директор, скажи, — ведет Федор.
— А что директор? Ничего. Собрал людей, стал спрашивать одного за другим — дескать, как будем дальше, мужики, что делать. А те молчат, как воды в рот набрали. Что им сказать? Нечего им сказать.
— Ну как же нечего, — перебил ее Федор, — а Кольке Ляхову — что ему, неча сказать? Брешешь ты, Лизавета…
— Ну тогда сам и рассказывай, — обижается хозяйка.
— Да ладно тебе, ладно, валяй дальше, это я так, чтоб интересней было.
— Ну а что толку, ну поднялся Колька, рукой отмороженной потряс, попугал, да и сел. Чего ему сказать. Трактора от его горячих речей не пойдут за кормами.
— А как он директора пугал? — заерзал на лавке раскрасневшийся Федор.
— А так и пугал, — продолжала Лиза, — говорит, я вам писал, докладал еще летом про запчасти, про теплые гаражи? Тому куда деваться — ну писал, говорит. А вот то-то же, срезал его Колька. Сам рад, что вина-то не к нему прилипла, что в стороне остался. Ну а тому и крыть нечем. Сидит молчит. А что тут скажешь. Молчи знай себе, коли виноват. Надо было раньше думать, а не теперь, когда приперло во как, — Лиза провела рукой по шее.
Замолчала Лиза-рассказчица, задумались и мужики.
— Да, — протянул Федор, — вот такие-то дела, братовья, так что будем делать?
Все потупили взоры, молчком утирали мокрые распаренные головы, да шмыгал замокревшим с мороза носом дед Жигула.
— Ну а Матвей-то что? — виновато поглядывая на Федора, робко спросил Мячев. — Он-то?
— Да говорила ж я…
— Лизавета, — строго глянул на нее Федор.
— Ой, господи, твоя воля, — вздохнула Лиза. — Ну что вы пристали, что да что? Да ничего. Стоял потупив головушку посеред комнаты. Что ему сказать? Чего-то там бурчал — дак я за дверью много ли разберу. Говорил, конечно, и он чего-то. Как же не скажешь, если тебя спрашивают. Только что толку. Скотина как была голодной, так голодной и осталась. А то, что он там говорил — не говорил, какое это имеет значение, правильно? — Она вопросительно поглядела на Федора.
— Да, да, верно ты это подметила, верно, — похвалил Федор.
И снова замолчали мужики, и снова шмыгал носом дед Жигула, теперь, как и все, раскрасневшийся, мокрый, со струящимся обильным потом на впалых, в глубоких морщинах щеках.
— Ну, все слыхали, — подвел Федор, переваливая во рту кусок сахару, — теперича думайте и вы, что делать; совхоз наш, нам и решать, как да что. Никто за нас…
— И ты скажи на милость, — повел дед Жигула, — не повезло Гарбузову. Хороший мужик. Вот я уже приметил — как хороший человек, так обязательно что-нибудь да случится. Вот ведь ничего не было при Халине. Ничего же, правда?
Все согласно закивали.
— А вот то-то и оно. Того ни одна сатана не брала, потому что он себе одному карман набивал да брехни всякие разводил на своих заседаниях. А что скажешь? Молчи да слушай. Слава богу, хоть убрали, а то б разорил бы все как есть, раздарил бы дружкам. Это вспомнить только, сколько машин отгрузил. Из самого Курска, бывало, едут, а он им и капустки, и помидорчиков, и фрукты разной. Чего только не готов был отдать, чтобы они его самого не трогали — отдаривался прямо на глазах у всех, и никто, ты скажи, слова не мог проронить. Сразу тут тебе такое набуровит — сам же и застыдишься. Вот какой был сукин сын. А этот — нет. Пришел и сразу дорогу от деревни к шляху тянуть стал — видал, наверное, как наши конопляновские осенью по грязи с хлебушком из города тёпали, посочувствовал. Человек! Да за одно это ему, я не знаю какое только спасибо надо сказать. Ведь это ж надо, столько лет живет на белом свете Конопляновка, а сроду дороги не было. Еще когда катер ходил — куда ни шло. А как построили дурацкую плотину, как обмелел Сейм, так и катеру тому каюк. Не-е-ет, если бы не Николай Андреевич, пропали б мы совсем. И ты скажи какой догадливый — ведь привыкли все, считали, что так и надо навроде. А он нет, ты скажи, заметался сразу, забегал, бац, на тебе дорогу. И откуда только средства достал, откуда трактора огромадные с совками понатащил — враз дорогу пробили в бугре. А то, казалось, сроду его ничем не раздолбаешь. А тут враз просекли, проранили — недели не прошло. Молодец, чего там говорить. Молодец.
Мужики снова согласно закивали, поддержали Жигулу.
— Дак вот то-то и оно, что хорошему человеку и помочь охота, да только как, черти б его побрали, как это тут подсобить ему. Ведь сроду у нас таких холодов не было, а, Вань?
— Не было, не было, чего зря говорить, — сердито отозвался Иван Мячев.
— Ну, так как будем, — снова вернулся к началу разговора Федор Селезнев, — а то молотим языками, а толку никакого покамест, ну вот что ты, к примеру, думаешь делать, Василий, у вас, у пасечников, мозги на меду, умнее наших будут…
— А что я, — заерзал на стуле Якименко, — я что, Федор Иванович, я как все. Как скажет начальство, так и надо, стало быть.
— А ты, слыхал, дурья твоя голова, что у начальства прорыв вышел на распоряжения — нетути у них для тебя распоряжений. Кончились у них все распоряжения, а ты в таком разе сам должен оглядеться вкругаля и пораскинуть умишком. Не зря, чай, башка на плечах. Ты соображай, а мы твой совет прикинем, повертим его, взвесим, с народом присоветуемся, а там уж видать всем будет — принимать твой совет или по шее тебе лучше, чтоб не баламутил людей. Так что давай, хоть в сыром виде, а мысль свою, если ты еще не разучился за спиной у нашего начальства мозгами шевелить. А то ишь, поустраивались себе, как у Христа за пазухой, и сидят все по углам, и сидят… Тьфу ты, — Федор смачно сплюнул на пол. И снова все стихло в доме у Лизы, только в печи нет-нет да и стрельнет уголек с перекаленной головни, здукнет в загнетку.