— Немой? — прищурился Микал. — А может быть, он просто не умеет говорить по-осетински? А ну отвечай, кто ты такой? — обратился он к больному по-русски.

— Ма... ба... ва... — промычал в ответ «немой».

— А... значит, Мабава? — усмехнулся Микал. — А скажи–ка, Мабава, где это ты напоролся на вилы? Случайно не возле красногвардейской казармы? Похоже, я видел тебя в Моздоке.

— Ва... ма... ба...

— Ага, теперь уж Вамаба. Ефим, разбинтуй ему ногу.

— Бог тебя накажет, Микал, за такое бессердечие, — вступилась за больного Даки, но Микал оставил ее замечание без ответа. Ефим сдернул с лежащего рядно, размотал на его опухшей ноге повязку.

— Пуля, ваше благородие, навылет, — сделал он медицинское заключение.

Микал утверждающе покивал папахой.

— Ну, теперь ты назовешь свое настоящее имя, Бамава? — приблизил он к угрюмым глазам раненого свои насмешливые глаза.

Тот в ответ — ни звука.

— Врешь, заговоришь, — подмигнул ему Микал. — У нас в тюрьме и не такие молчуны делаются разговорчивыми. Клянусь пьяным попом, который едва не утопил меня в купели, дай ему, Ефим, парочку шомполов.

— Ма хадзар! — вскричала Даки. — У тебя, Микал, в пруди вместо сердца, наверно, булыжник. Неужели ты и вправду будешь бить этого несчастного? Наш муж! — кинулась она к Данелу, — они хотят бить нашего гостя!

— Пусть на меня наденут женское платье, если я позволю такое в моем доме! — крикнул Данел, выхватывая из ножен кинжал.

Микал в ответ вынул из кобуры маузер.

— Последний раз спрашиваю, как твое имя и кто твои отец и мать? — обратился он к раненому по-русски.

— Иди ты сам к чертовой матери, — так же по-русски ответил немой и отвернулся к стене.

— Ха-ха-ха! — расхохотался Микал, словно услышав остроумную шутку. — Жидковат ты оказался на расправу, осетинский племянник. Испугался шомполов?

— Я даже линейки Лампады Васильевны не боялся.

— Это кто ж такая — Лампада Васильевна?

— Учительница наша в приходской школе.

— А почему признался?

— Хозяев жалко. Да и ломать комедь надоело — все равно ить не отвяжешься.

— Это верно, — согласился Микал и схватил раненого за шиворот рубахи. — А ну вставай, красная сволочь!

— Убью! — это Данел бросился на Микала с поднятым над головой кинжалом.

Микал вскинул маузер на уровень налитых яростью синих глаз, но не успел нажать на собачку — рядом с вытаращенными глазами кровника показались еще одни глаза. «Млау!» — пронеслось в голове у Микала вспышкой молнии. Так вот она какая младшая дочь у Андиевых!

— О баба! Не надо ради всех святых! — вскричала девушка, вцепившись пальцами в отцовы плечи.

Данел опустил кинжал. Микал тоже опустил маузер.

— Я же сказал, мы еще успеем посчитать ваши долги, — сказал он, обращаясь к отцу, а разглядывая тем временем его дочь. У нее круглое, как персик, лицо с черными нитками бровей на белом лбу и удивительные ямочки на розовых от возбуждения щеках. Нет, на Сона она не похожа, но тоже — красавица.

— Скажи спасибо твоей дочери — из–за нее в тебя не выстрелил, — продолжал говорить Микал, чувствуя, как мягчает в груди от вида прелестной девушки. — Собирайся, пойдешь с нами.

— Куда? — попыталась закрыть плечом мужа Даки. — Куда ты хочешь увести нашего хозяина?

— В тюрьму, — ответил Микал, сжигая взглядом черноглазую красавицу. — Он укрывал в своем доме врага и должен за это понести наказание.

— О, солнце наше закатилось за тучи! — начала было Даки, простирая руки к арестованному супругу, но тот гневным жестом оборвал традиционный плач.

— Перестань, наша хозяйка, я еще, слава богу, не покойник. Как говорил мой вахмистр Кузьма Жилин: «Мы еще побачим, на которой улице праздник», — сказал он и, забросив кинжал в ножны, гордо зашагал к выходу.

Глава восьмая

Была уже ночь, когда одинокий путник, изнуренный многочасовой ходьбой, подошел к ручью, отделяющему город от Ярмарочной площади. Город спал. Лишь во дворах побрехивали спросонья собаки да уныло вскрикивал, словно жалуясь на свое одиночество, сидящий на макушке растущего у ручья дуба удод. В небе висела круглая сияющая луна. В ее голубом свете дуб казался огромным богомольцем, протягивающим к стоящему неподалеку Успенскому собору покалеченную молнией руку.

Путник перекрестился на макушку собора. «Спасибо тебе, святой Уастырджи, за благополучную дорогу», — пробормотал он себе в бороду и направился мимо оградной решетки к Форштадтской улице. Спустя некоторое время он постучался в ворота дома с прогнувшейся крышей.

— Я думал, у нас бабушка Ненила, — высунул нос в калитку хозяин дома Егор Завалихин, — а это... прошу прощения, дорогой гостечек. Сколько лет, сколько зим. То–то радости от подобной благости. Проходи в залу. Эй, мать! — крикнул он, открывая дверь в «залу», служившую одновременно кухней и спальней, — встречай гостя. Хлеб у нас, кажись, есть?

— Нету, Егорушка, — отозвался из темноты болезненный женский голос. — Федька, с улицы пришемши, умял остатний кусок.

— Гм... без хлеба даже лучше: изжоги не будет, — не упал духом от такого печального сообщения Завалихин. — А щи хоть остались?

— Где ж им остаться, — вздохнула хозяйка, зажигая ночник-коптилку. — Говорю, Федька, с улицы вернувшись, чугун опростал.

— Вот черт! Придется спать без угощения, — по-прежнему не унывая, сделал заключение Егор. — А ты по какому делу к нам наладился, кунак?

Чора — это был он, старый бродяга — рассказал про арест Данела.

— Хочу пойти к начальнику, просить буду отпустить Данела. За что посадили в тюрьму хорошего человека? — объяснил он цель своего прихода в Моздок.

— Так ты того... проси сразу за обоих, — посоветовал Егор.

— Зачем за обоих? — не понял Чора. — За кого еще?

— За отца и за его дочку. Софью–то Даниловну надысь тоже увели.

— Как увели?!

— Как уводят: пришли трое из полиции, или черт ее знает как она нынче называется, и заарестовали, — пояснил Егор.

— Чтоб их дом разрушился! — вскричал горестно старик. — Зачем им понадобилась моя родственница?

— Должно, в «чижика» играть, — мрачно пошутил Завалихин. — Ложись–ка спать, кунак. Как испокон веков на Руси говорят, утро вечера мудренее. Сходишь к президенту, авось по-свойски и отпустит домой твоих родичев. Как–никак, осетин — своя нация, а свой своему поневоле брат.

— Ишак ему брат, — угрюмо возразил Чора. — Криворотый шайтан: Данела посадил, Сона посадил. А где Казбек? — спохватился ночной гость. — Может быть, он и мальчишку посадил?

— Нет, Казбек спит на своей постели. Смелый пацан. Когда сестру забирали, в бичераховца сапогом запустил. Да... жалко Софью Даниловну. Говорят, в тюрьме издеваются над ними как хотят. Офицеры заходят в камеры и секут плетками себе в удовольствие до тех пор, пока беднягам не отшибут памороки. Потом водой отольют и снова зверствуют. Вот тебе и свобода со слезой в придачу. И Данилу во как жалко. Хороший мужик, добрый, совестливый и выпить умеет. Ну да милостив бог, авось ничего с ними не случится. Я сам читал в листке на стенке бабки Макарихи, что Бичерахову скоро скрутят вязы. Под Георгиевском красная сила собирается, да и под Кизляром ему тоже крылья пообкарнали... Слышь–ка, у нас за Тереком в Бековичевом лесу партизаны объявились, Кушнаренко ими командует. Намедни налетели на казачий обоз — с Владикавказу шел — подвод десять с собой увели. Ну, давай спать. Иди в ихнюю комнату. А завтра я тебя сведу к Битарову. Учитель тут живет неподалеку, осетин. Первый друг Степана Андреевича и Софьи Даниловны. Может, он что присоветует.

Бичерахов расхаживал по своему кабинету, расположенному в угловой комнате, окна которой выходили на проспект и Улухановскую улицу. На душе у него было невесело. Даже хуже того: скребли кошки. Затея с казачьей автономией явно не клеится. Расчет на поддержку мятежа всеми станицами Терской области провалился. «Пошел он, этот криворотый главком, к такой–то матери, — заявили, например, казаки станицы Государственной в ответ на приказ Бичерахова о мобилизации в казачью армию. — Мы четыре года с немцами да турками воевали черт знает за что, а теперь — со своими? Нема дурных». Хуже того, казаки мятежных станиц, принимавшие участие в свержении Советской власти в Моздокском уезде, с каждым днем и часом утрачивают свой боевой дух и всеми правдами и неправдами стремятся избежать участия в боях с большевиками. Приходится посылать в станицы карательные отряды для поимки дезертиров и уклоняющихся от мобилизации. А тут еще неудача с наступлением на Георгиевск... Генерал Мистулов, командующий казачьими войсками на Георгиевском направлении, хотел взять город ночью внезапным ударом. Он направил казаков-пластунов вперед несколькими колоннами под покровом темноты. Их должны были поддержать офицерские сотни в конном строю. Ни пехоте, ни кавалерии до этого не приходилось участвовать в ночных боях. Впотьмах они приняли друг друга за противника и открыли стрельбу из всех видов оружия. Большевики, поняв в чем дело, подбавили огня, и свалка приняла катастрофические размеры. Пока разобрались, рассвело, и оказалось, что бичераховцы разбиты... сами собой. Узнав о поражении, генерал Мистулов не вынес конфуза и застрелился.