— Какой, какой? — не понял командир сотни.

— Картошечный, гутарю, — поднял на командира невинные, светлые, как подснежники, глаза старый казак. — В энтот день и наши и ихние на огороды за картошкой ходют. Огороды–то как раз посередке между позициями. А он говорит: стреляй.

— Кто говорит?

— Отделенный наш Санек Криволапов. Как же стрелять в безоружного человека? Не в бою, чать.

— А в бою стрелять будешь?

— Куды ж денешься... В бою — не ты его, так он тебя. И не хотел бы стрелять, да выстрелишь.

— Ну, тогда иди в сотню, готовь коней к походу. Может, овса где достанешь.

Денис поморгал белесыми подснежниками, радостно ухмыльнулся.

— Слушаюсь, ваша красная благородь! — дурашливо поднес он пятерню к заросшему седым волосом уху.

Утро в день наступления выдалось ясное. В такие вот безмятежные, сияющие солнцем часы особенно не хочется думать о смерти.

Степан оглядывал в бинокль поле предстоящего сражения и ловил себя на мысли, что ему сегодня как–то не по себе, словно с глубокого похмелья или после кошмарных сновидений. «Ерунда какая–то», — отгонял он от себя мрачные мысли, а глаза его невольно обращались в сторону залегшего за степными курганами врага.

— Пийшлы... — пророкотал стоящий рядом в окопе ординарец Митро, которого Степан по его просьбе не без труда забрал из хозяйственной части к себе в сотню.

Степан перевел окуляры бинокля влево: по залитой солнцем степи редкой колеблющейся цепочкой шли в атаку красноармейцы. Они держали винтовки наперевес и, казалось, были заняты одной заботой: как бы не отстать от цепи и не вырваться из нее вперед. За первой цепью шла вторая, за второй — третья. Цепи движутся все быстрей и быстрей. И все чаще хлопают им навстречу винтовочные выстрелы из окопов противника. Они, подобно городочным битам, выбивают из цепи — «змейки» отдельные городки — то падают и остаются лежать на поле сраженные пулями красноармейцы.

— Ура-а! — донесся недружный, какой–то испуганный крик, и редеющие с каждым шагом цепи побежали вперед, туда, где к винтовочным хлопкам присоединилась пулеметная скороговорка. «Сейчас ворвутся в траншею!» — обрадовался Степан, судорожно сжимая бинокль вспотевшими пальцами. Но в это время словно мохнатая туча вырвалась из–за горизонта и понеслась на атакующих красноармейцев.

Кто не видел казачьей лавы, тот не может себе представить, какое впечатление она производит на атакуемых ею. Сотни коней с оскаленными мордами, распластавшись на полный мах, мчат на себе с ураганной скоростью утративших человеческий облик всадников. С воем, свистом, криком, блеском сабельных молний мчатся они черными демонами гибели и разрушения. За плечами у демонов распушенные по ветру крылья-бурки.

— Урра-а! — ревет многоглоточная лава, приближаясь к откатывающейся в ужасе пехоте и загибая на флангах концы, как загибает концы крыльев коршун, схватив когтями свою добычу. — Руби! Бей! Га-а!.. мать вашу!

Степан с трудом удерживал себя в окопе. Сжав зубы, смотрел на неравную схватку. Что же молчит наша артиллерия? Чего ждет?

Но вот где–то сзади донесся глухой гром орудийного залпа, и тотчас в воздухе просвистели снаряды, расцветая над казачьей лавой белыми розочками. Они вспыхнули огнем и секанули по вражеской коннице шрапнельным градом. Взвились на дыбы ошалевшие от боли и ужаса кони, повалились с них сраженные свинцом всадники. Над землей — грохот, ржанье, стоны и вопли. Еще и еще просвистели снаряды. Лава смешалась в кучу, корчась тараканьим комом, на который плеснули вдруг крутым кипятком. Пора! Степан выпрыгнул из окопа, кинулся к стоящему в балке коню, не чувствуя собственного веса, вскочил в седло.

— За мной! Шашки вон! Марш-марш! — крикнул командир сотни звенящим голосом и понесся к копошащейся куче, выбирая на ходу подходящую мишень для сабельного удара. Взгляд его остановился на дюжем казаке в серой черкеске и такой же серой саксаковой шапке. Ну держись, бичераховский конник!

— А-а-а-а! — завопил Степан не своим голосом, забывая в эти страшные минуты о том, что он человек, и ощеряя зубы подобно дикому зверю.

Казак в саксаковой шапке не стал уклоняться от встречи с несущимся на него во весь опор красным кавалеристом. Развернув коня, он поднял его на дыбы и бросил навстречу врагу.

— Иди, иди сюды, я погляжу, какая она у тебя твоя поганая кровь! — прохрипел он, наливаясь бешенством и поднимая для встречного удара тяжелую шашку.

Звякнули, скрестившись, два клинка, и один из них, взвизгнув, словно от боли, переломился пополам. Только теперь Степан увидел под саксаковой шапкой знакомые кустистые брови и рыжую бороду. Вот почему ему было сегодня муторно с утра: сердце предсказывало недоброе.

— Ты? — вывернул налитые яростью глаза бичераховец, занося над головой свою голубую гурду для повторного удара, но подскакавший сбоку Митро упредил его: неловко, по-топорному он рубанул саблей по саксаковой шапке, и Силантий Брехов, разваленный неумелым, но страшным ударом до самых газырей, рухнул с коня на землю.

Первым к Казбеку прибежал Мишка. Он так пронзительно свистнул под окном хаты, что на дворе всполошились куры, а в самой хате только что поднявшийся с постели Егор Завалихин с чувством заматерился и, подковыляв к окну, показал свистуну кулак: «Ишь рассвистелся, душа с тебя вон!»

— Дрыхнешь? — крикнул Мишка в заспанное лицо выскочившего на улицу приятеля и шмыгнул носом. — А там такое делается!

— Что? — вытаращился Казбек, застегивая на штанах пуговицу.

— Бичераховцы отступают! Через Дурной переезд поперли несть числа: и тачанки, и пушки. Слышишь, за железной дорогой стреляют?

Казбек прислушался: действительно, со стороны Армянского кладбища доносилась ружейная стрельба.

— Бежим скорее! — крикнул Мишка и замелькал черными пятками — только пыль в разные стороны.

Напрасно Сона, выскочившая вслед, за братом на улицу, звала его назад, призывая кары небесные на его непутевую голову, — тот даже не оглянулся.

Одним духом ребята пересекли Осетинскую, Владикавказскую и Католическую улицы и только на Алексеевском проспекте перевели его, дыша, как поддувало в кузнице Герасима Амирова.

— Гляди, гляди, Димка-Фараон пожитки на бричку складает! — вытянул руку Мишка и, заложив пальцы в рот, снова свистнул соловьем-разбойником.

Димка оглянулся на свист и понуро побрел к крыльцу своего дома.

— Драпать собираешься? — злорадно спросил Мишка, подходя к бричке.

— Не драпать, а отступать, — бросил через плечо Димка, но тем не менее останавливаясь для продолжения разговора.

— Это все одно, — подошел Мишка поближе.

— Нет, не одно. Мы отступим в Наурскую для перегруп... пировки сил и снова пойдем в наступление.

— Врешь.

— Сам врешь.

— Вам теперь вовек не вернуться.

— А вот вернемся. И будем большевиков на всех деревьях вешать, как... твоего отца.

— Глади, как бы тебя самого не повесили в Наурской, — сжал кулаки Мишка, готовый броситься на своего извечного врага. Но в это время из подъезда вышел с двумя чемоданами старший Негоднов.

— Дима, ты что застыл, как столб? — пробурчал он сердито, останавливаясь и прислушиваясь к недалекому бою, — Иди скорей забери из спальни мамину шкатулку и поедем. Быстро!

Димка послушно побрел в дом, а Мишка с Казбеком побежали дальше. Эх, надо было разбудить этого засоню Шлемку! Но тот уже сам спешил им навстречу.

— Я–таки видел сейчас Бичерахова, — срывающимся после быстрого бега голосом сообщил он друзьям.

— Где?!

— Возле казначейства.

— Что же он там делает?

— А ничего. Сел в фаэтон и уехал. И казаки верхами следом.

— А куда?

— Шут его знает. По Улухановской махнул, только его и видели. Должно, к Дурному переезду.

...А потом пришли красные, и мальчишки восторженно махали им руками, сидя на чугунной ограде Алдатовского сквере. Красные были вовсе не красного цвета, как им представлялось в их воображении, а зеленого, как вообще выглядят военные люди. Лишь на некоторых из них красовались красные штаны да красные полоски на шапках.