— Но он еще слишком мал... — возразил Данел. — Какой из него работник?!

— Хе! — усмехнулся Аксан и поиграл серебряным набором на своем поясе. — Разве мне его запрягать вместо быка в мажару? Ай-яй, Данел! ты всегда был несправедлив ко мне. Пусть только смотрит на базу, чтоб телята не пососали маток — вот и вся работа. Чем целыми днями гонять по хутору без дела, лучше пусть отцу поможет. Ну разве я неправильно говорю?

Данел поскреб пальцами под папахой. Правильно говорит Аксан, ничего не сделается этому сорванцу, если поглядит за чужими телятами.

— А сколько ты мне дашь муки, Аксан, если я приведу к тебе моего сына?

— Клянусь Уациллой, это деловой разговор! — воскликнул Аксан. — Возьмешь столько, сколько он поднимет за один раз.

— Но он, наверно... не сможет поднять больше пуда, — возразил разочарованный отец будущего батрака.

— А разве этого мало? — сделал удивленные глаза хуторянин-богач.

Хоть и мало, но все же лучше чем ничего. Повеселевший Данел едва не бегом направился домой: уже сегодня к обеду у них будут пшеничные лепешки. Боже великий! Помоги Казбеку поднять мешок потяжелее.

Не доходя до центрального колодца, Данел снова увидел Чора. Он шел в обнимку со своим должником Мате Караевым и пел песню. Мате подтягивал ему дребезжащим басом и в такт песне размахивал дохлой кошкой.

— Куда это вы направились, да будет вам попутчиком сам Уастырджи? — крикнул Данел, прикидывая на глаз, сколько примерно выпили араки эти люди, достигнув за довольно короткий срок такого отменного состояния духа.

Ковыляющий из стороны в сторону дуэт остановился. Запевала сделал неопределённый жест рукой, с трудом заворочал языком:

— Мы идем на могилу Алы... (и-ык!) Чайгозты, чтоб накормить его (и-ык!) дохлой кошкой.

— Ангелы святые! — Данел воздел руки к небу. — Ты же хотел накормить ею совсем другого покойника.

Чора прищурил и без того узкие глаза:

— Я передумал. Зачем обижать хорошего человека, — тут он хлопнул по плечу своего неуверенно стоящего на ногах спутника, — он же не виноват, что сам всю жизнь ходит в старой шапке.

Казбек уселся на жердь загородки, отделяющей коров-маток от новорожденных телят, вынул из кармана обтрепанных штанов кусок просяного чурека и, болтая дырявыми чувяками, принялся его смаковать. Синие глаза его при этом блаженно щурились, а медная серьга, продетая в мочку правого уха повивальной бабкой Мишурат Бабаевой, пускала по стене сарая веселых зайчиков. Ах, как вкусно! Не зря, выходит, пупок надрывал в тот день, когда хозяин рассчитывался с его отцом за приобретенного работника. Целых два пуда просяной муки приподнял над землей юный батрак, стараясь принести своей семье как можно больше пользы. «Смотри, килу нарвешь», — скосоротился тогда хозяин. А отец облегченно вздохнул и сказал с гордостью: «С виду дохлый, а жилистый — весь в меня».

К загородке подошел Гаги, младший сын Аксана Каргинова с куском уалибаха в руке. Он покрутил пирогом перед носом сверстника и сказал, роняя изо рта сырные крошки:

— Тебе, небось, тоже хочется уалибаха?

Казбек смерил хозяйского сына презрительным взглядом и еще усерднее заработал челюстями, разжевывая черствый хлеб.

— Может быть, твой просяной чурек вкуснее пшеничного пирога с сыром? — не унимался Гаги.

— Каждый ест то, что ему по зубам, — ответил Казбек; стараясь не глядеть на аппетитно желтеющую из надкушенного пирога начинку.

— Думаешь, у меня зубы слабые? — перестал жевать Гаги. — Вон посмотри какие.

— Были бы крепкие, не ел бы старушечью еду, — отвернулся от собеседника Казбек, так ему было противно смотреть на человека, роняющего в его глазах мужское достоинство.

— Это уалибах — старушечья еда? — изумился Гаги, вытаращив черные и круглые, как у отца, глаза.

— А то нет, — прищурился Казбек. — Мне не веришь, спроси у моего деда Чора. Ты видел у него зубы? Почему, думаешь, они у него такие, блестящие и крепкие? Да потому, что он никогда не ест пирогов.

— А что же он ест?

— Чурек и мамалыгу. А еще — фасоль.

— Может быть, фасоль вкуснее шашлыка? — ухмыльнулся Гаги, считая что крепко поддел этого задаваку Казбека, от которого не однажды получал тумаки в уличных потасовках.

— Я разве сказал вкуснее? — пожал плечами Казбек. — Настоящие мужчины едят и пьют не всегда то, что вкусно. Вот скажи, что слаще: арака или молоко?

— Молоко, конечно.

— А что любит пить больше твой отец: молоко или араку?

— Араку...

— Вот видишь?

Дело сразу приняло другой оборот. Гаги, словно, завороженный, уставился на просяной хлебец.

— Давай поменяемся, — протянул он Казбеку пирог.

Но тот отрицательно покачал лохматой шапкой.

— Ну что тебе стоит, — наморщил нос Гаги. — Дай хоть маленький кусочек.

Казбек был неумолим. Он с хрустом продолжал дробить зубами твердую корку.

— Эй-ех! Хочешь, я тебе принесу немного колбасы?

У Казбека сверкнули глаза в просветы между завитушками папахи:

— Ладно, неси, но только побольше.

Спустя минуту Гаги уже сидел рядом с Казбеком и, сияя от наслаждения, хрустел выменянным на колбасу сухарем.

— Ну как, правда, вкусно? — подмигнул ему сотрапезник, жуя самодельную баранью колбасу и заедая ее пшеничным уалибахом.

— Правда. — не слишком уверенно согласился Гаги. — Горчит только.

— Это без привычки, — успокоил его Казбек.

— Я бы и еще ел, — выпятил грудь Гаги, с трудом проглатывая последний кусок.

— Ты маму свою пошли к моей маме, у нее много таких чуреков, пускай обменяет на пироги.

— Ладно, пошлю, — пообещал Гаги, довольный, что так легко добился желаемого. В сущности, человеку не так уж много нужно для того, чтобы стать счастливым.

На следующее утро как всегда Казбек пришел на каргиновский двор и принялся выполнять свою несложную работу. Почистил в телячьем хлеву, набросал под ноги животным свежей соломы, зашел в стойло к племенному жеребцу Ястребу, расчесал ему гриву и угостил корочкой от уалибаха, полученного матерью в обмен на чурек от Каргинихи. И в это время за стеной конюшни он услышал стон:

— Ой, нана, больно!

Казбек прислушался: это плакал хозяйский сын Гаги. Возле него хлопотала мать, время от времени призывая несчастья на чью–то голову:

— Чтоб ему так же заложило и даже крепче! Чтоб ему мой уалибах скрутил кишки и проткнул живот!

— Ой, нана! — заглушали ее голос вопли Гаги. — Не меняй больше у Андиевых пироги на чуреки. Ой, не могу!

«Будешь теперь знать, чем питаются настоящие мужчины», — позлорадствовал Казбек, зная по собственному опыту, как жестоко крепит без привычки от просяных лепешек.

До чего же медленно тянется время, если ты обязан находиться весь день на одном месте. Ребята, наверно, уже играют в абреков возле Священного кургана, а тут сиди на соломе и гляди, чтоб какой–нибудь теленок не умудрился дотянуться сквозь загородку к коровьему вымени. Скучно. И как это взрослые целыми днями все работают, работают... Неужели им никогда не хочется поиграть в абреков или покататься по замерзшей Куре на самодельных деревянных коньках?

— Эй, Казбек! Иди скорей, что я тебе скажу...

Казбек оглянулся: между кольями плетня светилась на солнце курносая рожица его закадычного дружка Басила Татарова.

— Ну что тебе? — словно нехотя, подошел к плетню Казбек, хотя сердце его прыгало в груди от радости — так надоело сидеть на чужом дворе в одиночку.

— Ты, наверно, забыл, что сегодня праздник святого Уацилла?

— Ну и что?

— Как что? — у Басила из–под потрескавшегося козырька огромной не по росту фуражки вытаращились глаза. — Да ведь сегодня кто вволю не наестся, тот весь год будет ходить голодным. Или тебя уже накормили твои хозяева?

— Накормят, жди, — ухмыльнулся Казбек и сплюнул. — Они лучше кобелю выбросят, чем тебе дадут — такие жадные.

— Так чего ж ты сидишь? Айда в саклю деда Хабалонова. Там у него всякой еды целая гора: фасоль, пышки, рыба копченая — вкусно страсть!