— Ура! — всколыхнулась толпа в новом порыве всеобщего ликования.

Кто–то сорвал висевший над входом в казачью казарму, расположенную по соседству с конюшней, царский трехцветный флаг. Обломав древко и перевернув полотнище оранжевой полосой кверху распустил его по ветру над головами митингующих.

— Да здравствует революция!

— Долой атамана!

— Айда в Отдел!

Толпа всколыхнулась, и потекла бурлящей рекой по Алексеевскому проспекту, пополняясь на каждом перекрестке ручьями новых и новых демонстрантов.

— запел кто–то в первых рядах образующейся на ходу колонны, и влекомая ее безудержной силой Сона подхватила вместе со всеми волнующий мотив:

«Где сейчас Степан? Как он ждал этого дня...».

— Ксеня, — сжала она локоть подруги. — А Степана отпустят теперь домой?

— Конечно, милочка, — прижалась Ксения на ходу к щеке подруги своей разгоряченной щекой.

— А почему же его нет до сих пор?

— Мало ли что... Может, дела какие, а может, далеко ехать. Да ты не волнуйся. Вернется твой Степан, еще надоест... Не понимаю я такого постоянства. Взять хотя бы Дмитрия Елизаровича. Так любит тебя. Ну ладно, ладно... знаю, что недотрога. Пошутила... Твой–то скоро придет, а мой когда вернется — один бог знает, — вздохнула Ксения.

— Разве твоего мужа нет дома? — удивилась Сона. — Он уехал куда–нибудь?

Ксения от души рассмеялась, благо, вокруг стоит несмолкаемый гул от множества поющих и кричащих голосов и никто на ее смех не обращает внимания.

— Я разве о муже говорю? Я, Сонечка, говорю о Темболате.

— Ты... ты любишь Темболата? — удивилась Сона.

— А ты и не знала? — снова усмехнулась Ксения и зачастила своей обычной скороговоркой: — Представляешь, какой кошмар! Мой Драк недавно перехватил через этого орангутанга Сусмановича Темболатово письмо, а в нем: «Дорогая Ксюша...», и тому подобное. Какую великолепную сцену ревности устроил мне супруг. Кричит: «Твой учитель — большевик! Как ты могла влюбиться во врага отечества?» А мне он будь хоть Али-баба с сорока разбойниками — люблю и все. Ты знаешь, где он сейчас?

Сона покачала головой.

— В Пскове, в «дикой дивизии». Сотник.

— И давно ты... — Сона опустила ресницы, — любишь его?

— Давно. С тех пор, как и тебя полюбила.

В это время впереди крикнули: «Стойте!», и Сона ткнулась носом в чью–то спину. Поднявшись на носочки, она заглянула через плечо впереди стоящего мужчины и увидела преградившую путь демонстрантам рослую женщину в кожаной куртке.

— Товарищи! — крикнула женщина властно и весело. — Что же вы делаете?

Колонна, сбившись с ритма, затопталась на месте.

— А что мы делаем? Идем, не видишь? — ответили из колонны.

— Да как же вам не стыдно: революция, а вы — с царским флагом.

— Фу, черт! — выругались в колонне. — А мы думаем, чего это она. Флаг–то у нас вверх ногами: вроде как красный.

— А ну дай сюда, — женщина в куртке решительно направилась к знаменосцу и выхватила у него сломанное древко. Надкусив зубами полотнище, она с треском оторвала от него белую с синей полосы, а оставшуюся оранжевую протянула назад заулыбавшемуся такой находчивости знаменосцу. — Вот теперь он действительно красный.

Приумолкнувшая было колонна вновь забурлила весенним потоком:

— Ну и баба! Не баба, а конь... с копытами.

— Такой попадись — самого раздерет пополам, как тую тряпку.

Главную улицу, вновь огласила песня:

И словно подтверждая, что именно так и будет, струилась над головами поющих в солнечных лучах оранжевая лента импровизированного пролетарского стяга.

— Кто эта смелая женщина? — спросила Сона у Ксении.

— Клавка Дмыховская. Секретарша из «Товарищеского общества», Моздокская Жанна д’Арк.

Сона не знала, кто такая Жанна д’Арк, но спросить постеснялась, решила, что спросит на дежурстве у главного врача Вольдемара Андрияновича — тот все знает.

Между тем людской поток, прокатившись по Алексеевскому проспекту, свернул на Ольгинскую улицу и вскоре под хлынул к парадному входу Казачьего отдела или, как его еще называли, Атаманского дворца. В дубовую дверь забухали тяжелые рабочие кулаки:

— Открывай! Чего заперся?

— Хватит, поатаманили!

В дверях показался казак в звании подъесаула. Спросил, в чем дело.

— Атамана давай! Народ говорить с ним хочет.

— Сейчас доложу его высокоблагородию, — пообещал подъесаул, скрываясь за дверью.

Вскоре на крыльцо вышел сам атаман Отдела полковник Александров:

— Я вас слушаю, господа, — сказал он, с трудом удерживая на лице спокойное выражение.

Ему навстречу выступил Ионисьян.

— Гражданин полковник, — сказал он, выговаривая каждое слово с торжественной расстановкой. — Мы требуем немедленной передачи Отдела представителям народа.

У полковника от возмущения встопорщились седые усы.

— Да как вы смеете! — повысил он голос, закладывая руку за борт черкески. — Кто вас уполномочил производить такого рода узурпации?

— Революция, гражданин бывший атаман, — все так же чеканя каждое слово, ответил Ионисьян. — Или вы не в курсе событий?

— Да что с ним долго разговаривать! — подскочил к атаману киномеханик Кокошвили и сунул ему под нос револьвер: — Именем революции вы арестованы! Прошу сдать оружие.

Тотчас к атаману подошли еще несколько человек в рабочей одежде, среди которых Сона узнала слесаря с завода Загребального Терентия Клыпу. Последний под свист и улюлюканье толпы сорвал с плеч атамана погоны и бросил под ноги в непросохшую лужу.

У атамана страдальческой гримасой перекосилось лицо. В одно мгновение он как бы слинял, утратил офицерскую выправку и начальственную спесь.

— Господа... — сложил он умоляюще руки на газырях черкески, — пожалейте мою седую бороду, повремените до получения указаний из Владикавказа.

Но ему никто не посочувствовал. Лишь Сона вздохнула украдкой.

— Куда его, Аршак, в камеру? — ткнул Кокошвили револьвером в сторону невидимой отсюда тюрьмы.

— Ну что ты, Саша, — по лобастому лицу Ионисьяна скользнула улыбка. — Отведите атамана домой и посадите под домашний арест.

Атаман, поникнув головой, молча подчинился красноречивому жесту вооруженного киномеханика. Толпа, не утолившая до конца своего любопытства и жажды действия в связи с такими важными переменами, устремилась вслед за необычным конвоем. Но тут путь ей преградили вылетевшие — иначе не скажешь — из ближайшего переулка всадники. Впереди — офицер без папахи и в распахнутой черкеске. В руке у него хищно сверкала шашка.

— Кто вам дал право, сволочи, изгаляться над казачьим атаманом?! — крикнул он сдавленным голосом. — И вы, братцы! — обвел он острием шашки ряды демонстрантов, среди которых находились и казаки, — позволяете арестовывать свою власть. Да как же вам не стыдно, мать вашу перетак!

Толпа на этот его не совсем приличный монолог ответила не более учтивыми выражениями:.

— Метись, Пятирублев, отседа к такой–то матери! Ишь, глазья выпучил, холуй царский. Сдернуть его, суку, с седла, чтоб не лаялся.

— Зарублю-ю! — Пятирублев задрал над головой шашку, пришпорил коня, направляя его в человеческую гущу. Следовавшие за ним рядовые казаки вскинули перед собой карабины, лязгнули затворами.

Грохнул выстрел. Это Кокошвили взмахнул револьвером перед мордой казачьего коня. Тот, заржав, взвился на дыбы.

— Господи Исусе! — вздохнули рядом с Сона. — Вот тебе и революция! Беги, Нюрка, а то убьют...

Толпа плеснулась во все стороны, словно лужа, в которую бросили булыжник. Раздалось еще несколько выстрелов. Кто–то пронзительно закричал не то от боли, не то от страха. У Сона от этого крика похолодело под ложечкой, и она, охваченная паническим страхом, побежала прочь, позабыв про Ксению, лазарет и про все на свете.