— Витчипись, пустомеля, — огрызнулся тот, в отличие от приятеля низкий ростом и чрезвычайно широкий в плечах. Он походил на домашнего покроя чувал, в который насыпали пудов восемь пшеницы.

«Этим дядькам, видно, тоже очень хочется есть», — подумал Казбек, глотая слюну при виде кусков хлеба, горой наваленных на круглую доску.

Снова вошла кухарка, поставила на стол две расписные глиняные миски с дымящейся лапшой. Чабаны и мастеровые не сговариваясь дружно заработали ложками.

— Ешь, хлопец, — погладила кухарка Казбека по курчавой голове. — Набивай живот, пока очкур не лопнет. Только на сладкий пирог оставь немного места.

Казбек благодарно улыбнулся доброй женщине и запустил ложку в общую посудину. Ох, до чего ж вкусна чабанская пища!

— Гляжу я на вас, братцы чабаны, и дивуюсь, — не выдержал затянувшейся паузы в прерванном разговоре столяр Клева: — с виду вы будто бы православный народ, а леригию не дюже чтите, пост не соблюдаете и молитвой себя не обременяете.

— Гляди, какой божественный выискался, — засмеялся Василий. — У нас, чабанов, братец, вера — степь широкая, церква — гарба походная, а крест — герлыга крючкатая. Ты спроси вот у него, — ткнул он пальцем в дядьку Митро, — когда он последний раз в церкви был. Расскажи–ка, брат Митро, как ты у попа в Курской прикурить попросил из кадила...

— Да ну тебя к шуту, — отмахнулся от него дядька Митро.

— Ведь мы, добрый человек, даже на праздник пасху не заглядываем в церкву — некогда, — продолжал Василий, раскрасневшийся от обильной пищи и еще больше разлохматившийся от духоты. — Люди говеют, исповедаются, причащаются, а мы, как те басурмане... Привезут тебе в степь кулич да крашеные яйца, скажут, через сколько дней разговляться, а мы еще и не заговляли. Вот придется какие дни побывать на хуторе, так и тут не подступись ни к какой бабе: «От тебя карболкой воняет». За человека не считают. Вот иной раз и закрутишь на всю губу с горя да обиды. Эх, и добре я гульнул в Моздоке...

— И как же ты, Василь, гулял? — не утерпела убиравшая со стола кухарка.

— Тебе такая гульня, Христина, и во сне не снилась, — потер руки Василий.

— А все же?

Василий пожал плечами:

— Известно, как чабаны гуляют... Рассчитался я за прошлый год с Вуколом, получил три сотни чистыми и пошел в Моздок. Перво-наперво — к Армянской церкви, что на Большой улице. Там стоят фаэтоны. Я выбрал какой покраше и сел в него. А кучер говорит: «Чего вам угодно?» «Угодно мне, — отвечаю, — чтоб отвез ты меня в такое, место, где могли бы мы отдохнуть». «Абы ваши денюжки, а то будут и девушки», — засмеялся кучер и только вожжами пошевелил — понеслись вороные кони. Народ смотрит с плетуаров, дивится, а я сидю, как пан, и герлыга рядом. Привез мени кучер к какой–то хате недалеко от Терека и кричит: «Эй, хозяйка, отчиняй ворота!», а мне на ухо: «Тута, господин, можете жить, гулять, выражать свои чувства, как дома в своей хате». А у меня хат, как у той собаки... Тут и хозяйка навстречу: «Милости просим!» Поглядел я на нее: баба шо надо, вроде нашей Христи...

Дальше Василий принялся живописать свои похождения такими прозрачными красками, что мужчины хватались за животы от смеха, а женщины, плюнув в сторону рассказчика, дружно выкатились из кухни на свежий воздух.

— И долго ты так гулял? — спросил у него другой чабан Селивестр.

— Нет, не долго: дней на пять хватило. А потом очухался на полу у своей мадамы. В голове гудит, а в кармане — тихесенько. Герлыга и все причиндалы в коридоре валяются. «Пора, — говорит моя мадама, а у самой строгость в глазах, — уходить тебе, Василий Лексеич». Дала мне на дорогу стакан водки, и пошел я снова к Вуколу Емельянычу наниматься еще на срок...

— Сдается мне, Василь, — подал голос молчавший до сих пор свинопас Мартын, — что погулял ты в Моздоке, как тот воробей на свадьбе. Послухайте теперь мою байку... Гуляли добры-люди, оправляли свадьбу. Добре выпили, заспевали песню, начали танцевать. Все это видел воробей. «Дай и я напьюсь, загуляю хоть раз в жизни по-людски». Залетел на стол и из чужого стакана выпил араки — разве много воробью надо... Остальные воробьи сидят на ветках и дивятся: «Вот молодец воробей! Смотри, как напился!» А наш воробей то на тот бок, то на этот падает, что–то бормочет, ругается по-воробьиному. Откуда взялся ястреб, ухватил того воробья, только перья из него полетели по ветру. Зачирикали воробьи, а самый старый покачал сивой головой и говорит: «Вот так пьяных и берут». Нашему Василю еще повезло: хоть перья оскубли, да живой остался — слава богу.

Все засмеялись. И только дядька Митро не улыбнулся.

— Байка добрая, — сказал он, не глядя на старого свинопаса, — Для горобцив вона подходяща, а мы — не горобцы. Хоть пять днив побув и Василь человеком, а не скотом, и господа ему прислуживали, и он потешался над ними, як хотив. Пущай он не нажил себе отары и хутора, зато никто на него не робыть, и он не дерет шкуры с своего брата. Лыхо нам живется, да ничего, доживем и мы до своего часу, будэ и на нашей улице праздник. Небось, слыхали, як царя нашего с трону сбросили? Ото скоро и остальных кровососов скинемо.

— Да невжли, Остапович, цэ правда? — вылупил глаза Василий. А все остальные разом заговорили, перебивая друг друга.

— А колы я брехав? — погладил усы дядька Митро. — В Моздоке своими ушами слыхал, як в газете про то читалы.

— А про землю ты ничего не слыхал? — вытянул насколько можно короткую шею столяр Клева, и маленькие, добродушные глаза его светились надеждой и затаенной радостью. — Нарежут теперь земли иногородним?

— Про то точно сказать не могу, — развел ручищами дядька Митро. — Но казав мэни один ученый армянин, шо землею будет займаться учредительное собрание.

— А что это такое — учредительное собрание?

— Не знаю. Должно быть, сход якысь народный, як у казакив в станице.

— Ну, ежли як у казакив, то дождешься от них черта лысого, а не земли. Эх, мне бы такие деньги, якы ты, Василь, дуром провел в Моздоке, — мечтательно зажмурился Клева. — На шиша б мэни тогда и твое учредительное собрание. Бросил бы я мотаться по хуторам, зараз бы вернувся до дому к жинци...

— А у нее сидит в горнице Гришка, атаманов сын, — докончил за него его земляк Сухин.

У Клевы словно от боли перекосилось лицо.

— Плетешь ты, Серега, черт знает то, — оказал он с сердцем. — Сам знаешь, моя Настя не позволит баловства, як и сам я не позволяю.

— Не позволяешь, а на кухарку Оксану всякий раз облизываешься. Вот я расскажу твоей жинке... — произнеся эти слова, Сухин облизал тонкие, спрятанные в черной густой бороде губы. Эта же борода прикрывала его постоянную, часто ядовитую усмешку.

— У дурного попа дурна и молытва, — махнул рукой Клева и встал из–за стола. Он был однолюб и не выносил скабрезных шуток своего приятеля.

Встали из–за стола и остальные участники затянувшегося ужина.

— Пидемо, княже, спаты, — взял за плечо своего подопечного дядька Митро. — Ты хоть шо–либо понял из нашей брехни?

— Ага, понял, — кивнул головой Казбек, отчаянно зевая и натирая кулаком покрасневшие глаза. — Хорошо на фаэтон катать. Я, когда стану мужчиной, каждый день на фаэтон ездить буду.

Разбудил Казбека петух. В поисках корма он забрел через открытую дверь в чабанскую спальню и загорланил свое извечное «кукареку». Увидев на нарах зашевелившегося человека, недовольно забормотал что–то и выскочил наружу. Следом за ним, щурясь от солнца, вышел и Казбек.

— Не знаю, як в чабаны, а в пожарники ты, княже, сгодишься, — усмехнулся ему навстречу дядька Митро. Он стоял возле своей гарбы — небольшой тележки на двух огромных в человеческий рост колесах под двускатной камышовой крышей — и что–то складывал в нее.

— А зачем меня не разбудил? — улыбнулся Казбек, подходя к гарбе и берясь за бутыль с какой–то черной жидкостью, чтобы подать ее своему новому хозяину.

— Да думаю себе, хай поспит дытына, пока не наступив ему на ногу черный вал.