— Воллаги азим, биллахи азим [5]! — проговорил он горящими от волнения губами. — Я Дзах, сын Элсана, клянусь этой горой и солнцем, что не взойдет еще три раза на небе луна, как я найду и застрелю убийцу моего отца, если он даже спрячется от меня под землю!

Он сдержал клятву в тот же день.

Ушурма спал на мешках с зерном, которое он привез молоть на мельницу, когда его разбудил звонкий мальчишеский голос:

— Эй, трусливый шакал! Смотри за собой: я пришел за долгом!

Убийца, продрав глаза и увидев перед собой мальчишку, презрительно рассмеялся:

— Ты, наверно, забыл дома свои усы? Сходи за ними и по дороге вытри нос.

Мальчик еще плотнее сдвинул брови, выставил перед собой старую кремневку:

— Я твои усы положу под ноги моего отца, чтобы ему в Стране мертвых было обо что вытирать ноги.

Грохнул выcтрел. Убийца отца повалился с мешков на землю...

— Вот оно висит на стене, это ружье, — закончил рассказ Данел и стал набивать табаком трубку.

А гость крякнул и принялся оглаживать свои запорожские-усы.

— Ну ладно, — нарушил он первым затянувшееся молчание. — Месть — это понятно: у вашего брата-горца принято, щоб друг-дружку калечить, а як же вин, твой прадед, осетином сделался?

— Очень просто, — пыхнул табачным дымом Данел. — После того, что случилось, оставлять парня на родине уже было нельзя. Вот взрослые и отвезли Дзаха на моздокский хутор к знакомым осетинам, чтобы спасти от кровников. Там он вырос, женился на осетинке. У него родился сын Хаси. Хаси принял православную веру и, когда у него родился сын, назвал его Федором. Вот этот Федор и стал моим отцом, да будет он вечно в царствии небесном, — Данел с чувством перекрестился на образ Спасителя.

«Ну и князь! Живет хуже чабана», — усмехнулся гость и, скользнув взглядом по бугристым стенам жалкого турлучного жилища, остановил его на рваном пиджаке хозяйского отпрыска.

— Черкеску бы тебе надо, княжий сын, — подмигнул он ему дружески, — и ремень с наборами.

— Ремня он уже получил, клянусь прахом предков моих, — прищурился Данел. — А черкеска его осталась на дворе у Аксана Каргинова. Лето бы поработал хорошо, я б ему не только черкеску — сапоги купил и новую шапку. Не захотел — пускай в рваном пиджаке ходит.

Казбек при этих словах отца нагнул голову и переступил на глиняном полу обутыми в дырявые чувяки ногами.

— А що случилось? — заинтересовался гость.

— Э... на злосчастного камень и снизу катится, — вздохнул Данел и рассказал гостю о том, как появилось было в трудную минуту счастье в его хадзаре, а глупый сын взял да и выбросил это счастье за порог. — Аксан теперь назад муку требует, а что есть будем? — закончил он печальное повествование.

Чабан сочувственно покачал круглой головой.

— Знаешь шо, друже мий, — притронулся он рукой к колену хозяина дома, — давай своего хлопца мне в гарбичи. Ей-богу, дюже гарно получится. Походит вин с отарой весну да лето, заробит грошей, хлиба, а осенью до хаты вернется, в школу пойдет в новой черкеске с серебряным ремнем. Ну что, княже, поихалы со мною, чи як? — поглядел с добродушной усмешкой в Казбекову сторону.

Тот вместо ответа прошелся кулаком под своим носом.

— Клянусь небом, у тебя, ма халар, доброе сердце! — воскликнул Данел, бросив косой взгляд на побледневшую жену. — Но сможет ли наш сын быть полезным тебе?

— Вин хлопец шустрый. Запрягты в гарбу ишака да сварить кулеш на костре в степи дело немудрящее — справится.

— А далеко отсюда твоя отара, ма халар?

— Ни. За Курой, насупротив станицы Курской в бурунах.

— Платить ему будешь сколько?

— Пять рублей в мисяц и харчи хозяйские с билой кухни.

— Святой Уастырджи знал, в чей хадзар направить такого хорошего человека. Эй, наша хозяйка! — крикнул весело Данел. — Сходи к Хуриевым, возьми у них кувшин араки и заодно попроси Георга подковать утром коня нашего дорогого... Как тебя зовут, добрый человек? — повернулся он снова к гостю.

— Дядька Митро, — улыбнулся тот и огладил вислые, как у запорожца, усы.

Степь. Без конца, без края. Ровная, как доска, на которой мать раскатывает лапшу, и звонкая, как фандыр, на котором играет отец по праздникам. Звенит скованная утренником дорога под копытами коня, звенит жаворонок в голубом поднебесья и даже, чудится, сама даль с розоватыми от только что взошедшего солнца облаками звенит едва уловимым хрустальным звоном — то мелькают темными точками над горизонтом спешащие к своим гнездовьям журавли.

В душе у Казбека тоже звенит — он едет с этим здоровяком дядькой Митро в новую жизнь. Правда, радость поездки несколько омрачает разлука с матерью, но не к Барастыру же он уехал из родного дома, как сказал при прощании отец. Что ж тут страшного? Поживет лето с чабанами, заработает много денег — и снова в свой хутор.

— О чем задумался, княжий сын? — прервал его размышления рокочущий голос возницы. Он сидит в передке телеги, свесив обутые в огромные сапоги ноги к хвосту бегущего ленивой рысцой коня, и блаженно щурится на заглядывающее ему сбоку под шапку шаловливое солнце. — Не журысь, сынку, с дядькой Митром не пропадешь на этом свете. Ты погляди вокруг — до чего ж вольготно здесь душе человеческой! Ото я був в Моздоку — шагу не сделаешь, щоб кому не наступить на черевик. И як воны, бидны люды, живут в такой толкотне — ума не приложу...

— Что такое «не журысь?» — спросил Казбек.

Дядько Митро обернулся к своему пассажиру:

— Як бы тебе объяснить, щоб уразумел... Не печалуйся, стал быть, не горюй.

— А я и так не горюй, — весело сверкнул из–под лохматой шапки синими глазами мальчик. — Я с тобой ехат, дядька Митро, хоть на край света, как говорил наш вахмистр Кузьма Жилин.

— Кто ж це такый — Кузьма Жилин? — поинтересовался взрослый.

— Я не знай, так отец говорит. Наверно, ево начальник, когда армия служил.

— Молодец! Хорошо по-русски говоришь. Я вчера думал, что ты не бельмеса.

— Бельмеса, — улыбнулся Казбек.

— Кто учил, отец?

— Ага, отец. А еще сестра. Ево в город живет, очин много знает.

— Не «ево», а «вона», — поправил осетина украинец.

— Вона, — кивнул облезлой шапкой Казбек и снова улыбнулся.

— Сестра, это у которой муж в тюрьме?

— Да.

— За что ж вин сидит?

— За буква.

— За якусь таку букву?

— Который книга пишет, газэта пишет. Мой отец Данел эта буква Степану вез из станица, а Микал эта буква забирал, отца в тюрьма сажал.

— Это кто ж — Микал?

— Наш кровник, сын Тимоша Чайгозты. Очень плохой человек. Когда стану мужчиной, застрелю его из ружья.

— Ишь ты, — усмехнулся дядька Митро. — Сказано, кавказец: чуть что — за ружье или кинжал. Твоего предка-князя случаем не на той горци убили? — показал он пальцем на желтеющий прошлогодней травой одинокий холм.

— Нет, это Священный курган, там наши мужчины богу жертвы приносят. Моего предка убили в Ингушетии.

— А твий батько давче казав, шо убили его возле Пиева.

— Плиев, а не Пиев, — поправил взрослого мальчишка.

— Ну ладно: Плиев так Плиев. Твоего прапрадеда хучь из ревности застрелили, из–за бабы, а мово подпаска Гришку. — просто так, за здорово живешь. Стоял вин вот на таком кургане с герлыгой под мышкой (с кургана–то далеко видать, где вивцы ходят), а мимо на тачанках катила свадьба (мий хозяин Холод выдавал дочку замуж). Рядом с ним в тачанци сидив наурец-скотовод Шкудеряка. Вот вин возьми и скажи, моему хозяину: «А що, Вукол Емельяныч, попав бы ты из ружжа вон в то чучело? А Вукол Емельяныч в ответ ему: «Ежли на спор, с одного выстрела срежу». «Сто карбованцев ставлю», — подзадоривает Шкудеряка. «Ни, — говорит Вукол Емельяныч, — давай побьемос об заклад на твоего племенного мериноса». «А ежли промажешь?» — спрашуеть Шкудеряка. «Визьмешь моего лучшего жеребца», — отвечает Вукол Емельяныч и достает из–под ног винтовку.