Между тем приезжий любовно повертел в руках запотевшую поллитровку и вдруг так ударил по ее дну своей широкой ладонью, что пробка пулей выскочила из горла и запрыгала по полу.

— Хай вона сказыться! — покрутил круглой головой хозяин бутылки. — Знов улитила, чертяка, — он пошарил глазами по земляному полу, но не найдя на нем пробку, махнул рукой.

— Можно бумажкой заткнуть или тряпкой, — подсказал Данел, заметив выражение досады на лице гостя.

— Ни, — потряс головой тот. — Сдается мэни, друже, шо затыкать нам цю посудину не придется.

— Пусть меня назовут женщиной за то, что спрашиваю, но почему, ма халар, ты жалеешь о пробке? — изогнул Данел брови в крайнем удивлении.

Гость понимающе покивал головой:

— Бачишь, яке дило.... На пробци е така тонюсенька бумажка. Казав мени один ученый человек, що як попадется кому ця бумажка с царским патретом, то получит вин выигрыш — золотой червонец.

— Боже великий! — не удержался от возгласа Данел. — За бумажку — десять рублей! Еще столько — и можно купить корову. Куда же она закатилась, да пропал бы я сам вместо нее? Эй, эта женщина! — крикнул он стоящей у печи Даки. — Я, что ли, должен искать эту золотую пробку? А ну, наш сын! — метнул одновременно огненный взгляд в Казбека, — посмотри хорошенько под нарами.

Казбек стремительно бросился выполнять распоряжение отца.

— Вот она, баба, — протянул он спустя минуту отцу драгоценную находку.

Тот взял пробку, с благоговением передал соседу по фынгу:

— Смотри, ма халар...

Гость отколупнул от пробки бумажку, посмотрел сквозь нее на лампу и огорченно вздохнул:

— Нэма патрета, хай ему грец. Мабуть, ции патреты уси в нужники отнесли.

Данел, услышав такие кощунственные слова, оторопело воззрился на гостя.

— Нельзя так говорить про царя-батьку, — нахмурился он. — Пристав услышит — в тюрьму посадит. Нельзя так говорить, — повторил он и невольно посмотрел на дверь.

Гость рассмеялся, обхватил медвежьей лапищей хрупкий стакан.

— Ото ж и видать сразу, друже мий, шо ты ничегусеньки не знаешь. Скинулы твоего царя-батьку к бисовой маме ще на прошлой недили.

— Воллахи! — вылупил глаза Данел и даже на ноги вскочил. — Что ты такое говоришь? Разве можно скинуть царя? Все равно, если б овцы скинули своего чабана.

— Народ не вивцы, — возразил гость. — И ты меня не равняй с царем. Я, братику мий, пока чабаном стал, в гарбичах да в подпасках во як находился. Уси буруны от Гашуна до Астрахани вдоль и поперек истоптал вместе с баранами. А що твий царь? Из люльки — разом на трон. И просидел весь свой вик на нем, як тый кот на печке. Где вин був, шо бачив? Вырастил за всю жизнь хоты один кавун? Выкохав хоть одного ягненка? От безделья войну затияв. Да, бач, штука яка: з нимцем воюваты — надо трохи в голове маты. А ежли тут не хватает, то туточки не визьмешь, — показал он левой рукой на ту часть своего обширного тела, из которой, по его мнению, нельзя пополнить пустую голову. — Скильки народу дуром положив на цэй войне. Давай выпьемо, друже, за то, щоб на великой Руси никогда бильш не было таких хреновых царей.

— Давай, ма халар, — охотно согласился хозяин дома.

Выпили. Потрясли головами не то от удовольствия, не то от омерзения. Закусили селедкой. Дали кусок селедки и Казбеку: не каждый день перепадает мальчишке такое лакомство. Закусив, снова вернулись к неоконченному разговору о царе.

— А кто же будет теперь вместо него? — спросил Данел.

— Якось Временное правительство, — ответил словоохотливый собеседник, вновь наполняя стаканы водкой. — Мне давче в Моздоку говорил один добрый знакомый, що власть эта народная: теперь, значит, як народ захочет, так и будэ.

— Э... — скривился Данел. — Народ это... один плясать хочет другой — плакать. Как сделаешь, чтоб все одинаково захотели. Степан тоже говорил: «Народ, народ...»

— Кто ж це такый?

— Зять мой. В тюрьме уже четыре года сидит. Ты мне лучше скажи, это твое Временное правительство отпустит его из тюрьмы?

— А за що вин сидит?

— Сказал же, за народ.

— Политический, значит. А раз политический, то, стал быть, против царя. Вот и выходит, друже мий, що его должны отпустить в першу очередь. Ну, давай выпьемо за то, щоб вин скорийше вернулся.

— Давай, ма халар.

Снова выпили. И снова поморщились, как будто пить водку их принуждали из–под палки. Так, по крайней мере, показалось Казбеку. Он ел селедку с настоящим городским хлебом, а не с домашним просяным чуреком, и старался понять, о чем говорили взрослые. Побежать к Басилу и сообщить ему, что царя сбросили к «бисовой маме» и что отныне можно делать все что захочется — хоть на голове ходи, потому что власть теперь народная, а они с Басилом ведь тоже народ, но вовремя вспомнив, что на голове ходить им не запрещалось и при царе, решил повременить немного и дослушать до конца интересный хабар. Да и селедка еще не вся съедена на фынге.

— Що лупаешь на мэнэ, як тый богомолец на икону чудотворную? — подмигнул ему приезжий дядька. — Небось, по-русски не бельмеса, а?

— Сам бельмеса, — огрызнулся Казбек и тотчас получил от отца подзатыльник.

— Ишь, гордый какой, прямо князь да и только, — рассмеялся гость. — Сказано, кавказец: чисто порох.

— А он князь и есть, — вступил в разговор Данел, и в голосе его не слышалось иронии. — Дед его дедушки был ингушским беком.

— О цэ варэныкы! — воскликнул пораженный такой новостью чабан, с недоверчивой улыбкой разглядывая рваный, висящий едва не до колен пиджак на юном «князе». — Як же так получается, друже мий, шо прадед твий був ингуш, а ты осетином оказался?

— Из–за кровной мести, — охотно ответил Данел и, так как гость приготовился слушать, то и рассказал ему вкратце семейную историю, довольно–таки обычную для здешних нравов.

...Дзаху Яндиеву было всего семь лет, когда его отца нашли убитым на вершине Девичьего кургана, что стоит древним памятником посреди долины, раскинувшейся цветистым ковром возле аула Плиево. Давным-давно, если верить преданию, на этом кургане татаро-монгольский хан заставлял покоренных кавказцев принимать новую веру. Тем же из них, кто проявлял строптивость при совершении этого унизительного акта, тут же на краю вершины рубили кривыми саблями непокорные головы, и они катились вниз, оставляя на траве кровавые следы. Не потому ли так буйно цветут по склонам кургана алые тюльпаны и розовые бессмертники?

Позднее этот курган стал излюбленным местом гуляния молодежи. Здесь–то, на плоской, как крыша в сакле, вершине древнего исполина и нашли однажды утром после какого–то праздника пробитое пулей и исколотое кинжалом тело молодого вдовца-красавца Элсана Яндиева.

Аульцы недолго терялись в догадках относительно убийцы. Ни для кого не было тайной то обстоятельство, что дочь одноглазого Мусы черноокая Мэдди охотнее танцует лезгинку с высоким и стройным Элсаном Яндиевым, чем с низкорослым и неуклюжим Ушурмой Буцусовым.

— Когда ты вырастешь и станешь мужчиной, да пошлет тебе аллах здоровье и силу, — сказала старая Деши своему внуку-сироте и показала трясущимся пальцем на кремневое ружье, висящее на огромном текинском ковре, — тогда ты возьмешь его и застрелишь презренного убийцу твоего отца, как бешеную собаку.

Целых семь лет ждал маленький Дзах, когда станет мужчиной. Все эти годы он мысленно убивал своего кровника то кинжалом, то шашкой, то из ружья. И вот час возмездия настал: ему исполнилось четырнадцать лет. Старой Деши уже не было в живых, она ушла в Страну мертвых, так и не дождавшись сладкой минуты отмщения за безвременную смерть любимого сына. Поэтому мальчик заявил о своем решении отомстить убийце отца ближайшему родственнику — двоюродному дяде Бехо.

— Но ты еще мал для того, чтобы сразиться с Ушурмой, — возразил дядя, отводя в сторону глаза под пылающим взглядом племянника. — У него много родни, где тебе тягаться с ними.

— Кабаны целым стадом ходят по лесу, но волк один их может разогнать в разные стороны, — гордо сказал Дзах и, сняв со стены ружье, направился к Девичьему кургану. Взойдя на вершину, он положил ружье на место, где когда–то лежал убитый отец, и поднял перед лицом сложенные лодочкой ладони.