— Быховский не появился? — опросил он, пожирая глазами глядящую на него с недоумением сестру милосердия.

— Нет еще, — ответила Сона, чувствуя, что краснеет от догадки об истинной причине возвращения пристава.

— Гм... — пристав потоптался на месте. — Что я хотел еще спросить... У вас когда кончается дежурство?

— В полночь, а что?

— Так, ничего... Если позволите, я провожу вас домой. В городе неспокойно. А ночью, сами понимаете...

— Спасибо, я не боюсь ходить одна в ночное время, — ответила Сона и вновь склонилась над столом.

— Прошу прощения, — пристав на этот раз сильнее хлопнул дверью.

«Лупоглазый ишак, надоел» — сказала Сона про себя, однако чувствовала, что самолюбию ее льстит внимание этого солидного мужчины. Не выдержала, подошла к зеркалу. Оттуда улыбнулось ей обрамленное косынкой худощавое, тронутое весенним загаром лицо с прямым тонким носом и длинными ресницами вокруг лукаво прищуренных карих глаз.

В дверь вновь постучали. Ну, уж это слишком! Кто дал право этому человеку так бессовестно навязываться к ней со своей любовью. Ведь она не какая–нибудь капхай [10]. Сона решительно направилась к двери.

— Ну что вам еще нужно?! — рванула на себя дверную ручку и... обомлела: за поротом стоял большой, улыбающийся Степан. В грязной, пропахшей табаком стеганке. В рваном, засаленном картузе.

— Наш мужчина... — произнесла Сона упавшим голосом и уронила на грудь мужа закружившуюся от счастья голову.

Степану не дали отдохнуть с дороги. Первым взял над ним шефство хозяин квартиры Егор Завалихин. Он вышел на стук в залатанной ситцевой рубахе и опорке на босой ноге — другой ноги у него не было, вместо нее торчала под согнутым коленом неуклюжая, наспех оструганная деревяшка.

— Вот так хрен с редькой! — вскричал он обрадованно, увидев в проеме калитки своего квартиранта. — Мы думали, к нам бабушка Ненила, а это... Настя! — обернулся он к веранде, — ты погляди, кто к нам припожаловал!

— Ой, мать моя, святая богородица! — отозвался из глубины дома болезненный женский голос.

А Егор уже тискал в объятиях дорогого гостя, крича но обыкновению на всю Форштадтскую улицу:

— Ах, еж тебя заешь! Сколько радости от подобной гадости! Да заходи же, заходи, чего стоишь как не родной... Настя! У нас закусить чего–нибудь найдется?

— Нету, Егорушка, — донеслось из дома.

— А выпить?

— Откуда же...

— Ну не беда, — потер ладонью об ладонь Завалихин. — Можно к Макарихе послать. Эй, Федька!

— Убег твой Федька на революцию.

— Вот черт! Ну, сходи сама. Четвертак у тебя найдется?

— Два белых, а третий — как снег. Тут хлеба купить не за что...

Степан, розовея от неловкости, достал из кармана рубль, протянул хозяину. У того от удовольствия так и поплыло в стороны его круглое лицо.

— Значица, так... — он ухватил себя пальцами за подбородок. — Возьмешь одну «Сараджевскую» и бражки полведра. Не маловато ли?

— Захлебнуться, что ль? — съязвила супруга, появляясь на веранде в «выходном» наряде: заштопанной на груди кофте и стоптанных туфлях неопределенного размера.

— Ну-ну, поговори еще, — цыкнул на нее глава семьи. — Ты нам пока сготовь чего–либо, а мы с ним в баньку сходим, приложимся, так сказать, к ликсиру жизни. Ты как насчет баньки? — обратился он к Степану.

— Да не мешало бы, — усмехнулся тот, поражаясь в душе той легкости, с какой иные люди вот так стремительно и бесцеремонно прибирают к рукам ему подобных.

Баня находилась недалеко, всего через пять дворов от двора Завалихина. После духана Макарихи она по праву считалась самым авторитетным заведением на Форштадте. Здесь горожане смывали с себя накопившуюся за неделю от трудов праведных пыль и копоть, попутно лечились от ревматизма, зуда, застоя крови и даже от бессонницы. Панацея от всех недугов дымилась в трехведерном котле, вмазанном в печь. То был вскипяченный на табаке и перце чихирь. Перед тем, как отправиться на полку с веником в руке, любители париться зачерпывали ковшом из котла «элексира жизни», выпивали его единым духом и только после этого кричали хозяину бани:

— Хомич! Поддай!

Хозяин, тем же ковшом зачерпнув воды из стоящей возле печи бочки, выплескивал ее на раскаленные камни. Клуб пара, шипя раздразненной гадюкой, устремлялся к блестящему от копоти потолку. Залети туда случайно индюк — он бы в этой адской атмосфере облез в несколько мгновений, но форштадтцы чувствовали себя в ней подобно рыбе в воде. Покряхтывали на полках, задрав кверху ноги, и изо-всех сил стегали себя вениками.

— Хомич! Плесни ликсиру. Нехай лишний жир из костей выйдет.

— Давай гривенник.

— У голого, как у святого. Гривенник–то, чай, в кармане. Буду одеваться — отдам.

Хомич выполнял просьбу: черпал ковшом чихирь и поддавал им пару. Одуряющий аромат вина, табака, мяты и еще черт знает чего разносился по парной, вызывая у моющихся слезы, кашель и чиханье.

— Болезнь выходит... — констатировали любители острых ощущений.

Несмотря на стоящий в бане удушающий туман, Степана узнали:

— Гля, братцы, — Степан!

— Какой Степан?

— Орлов, релюцинер. Да той самый, что за листовки посадили. У Неведова на просорушке в машинистах служил.

— Здравствуй, Андреич. Вернулся, говоришь?

— Ага, — улыбался Степан, одной рукой держа деревянную шайку, а другой пожимая разопревшие ладони уличных соседей.

— Истинно сказано, нет худа без добра, — прохрипел с полки, старческий голос. — Спробуй узнай где твоя счастья. Не попал бы в тюрьму — на хронт забрали. А так: отсидел свое — и целехонек. Не то, что мой Федек: пришел весь изранетый. Какой из, него теперь работник? Или вон Егор: чикиляет на деревяшке...

— Ты мою деревяшку не трожь, — огрызнулся Завалихин, — и не гавчь зазря на человека. Он, что ли, виноват, что нас с твоим сыном покалечило. Уступил бы лучше место человеку, чай, четыре года пару не видевши.

— А что... я ить к слову, — проскрипел старик, сползая с полки. — Залезай, парень, распарь косточки.

Степан, надев на голову прихваченную из дома шапку, полез на дубовую полку.

— Вам как: по-простому или с ликсирчиком? — услужливо вытянул вслед ему шею хозяин бани.

— Давай хоть с самим дьяволом! — рассмеялся Степан и принялся истязать себя горячим веником. Ах, как хорошо! После промозглой камеры в тюрьме. После ночевок в холодных вокзалах и езды в переполненных пассажирами вагонах. Одно плохо: долго еще ждать Сона из лазарета — целых шесть часов.. Милая! Как она побледнела при встрече. Какие у нее были глаза, обрадованные и испуганные вместе. А может быть, только испуганные? При этой мысли у Степана перехватило дыхание. Странно, однако, что открывая дверь, Сона предполагала увидеть за нею пристава. И хотя по тону ее вопроса можно судить об ее отношении к этому полицейскому ловеласу, все равно на душе царапнула кошка ревности. Что если она?.. Новый, еще более жесткий комок ревности подкатил к горлу. Степан остервенело хлестнул себя веником по лицу: на тебе, скотина, за твои гадкие мысли о самом дорогом тебе человеке.

— Слышь, Андреич, — донеслось к нему с верхней полки, — тебя, стал быть, революция ослобонила из тюрьмы?

— Ага, революция, — отозвался Степан, продолжая отгонять веником от себя липучие мысли.

— А царя посадили?

— Выходит, так.

— Кто ж теперь будет править вместо него?

— Народ.

— Та-ак... Сами себе хозяева, значит? Сам впрягусь и сам себя погонять буду: «Цоб-цобе!» А как насчет земли? Дадут ее иногородним? Или, как прежде, у казаков в аренду брать?

— Земля будет распределена по справедливости.

В ногах у Степана зло хохотнули:

— Как же, поделятся с тобой казаки. Жди, сват, поросят. Видал давче, как они с нашим братом разговаривали. Как начали лупцевать шашками по спинам, так куда и народ подевался. Не трожь, дескать, ихнего атамана.