— А я знаю, как сделать, чтоб не проверили! — сузил глаза Шлемка.

Все посмотрели на него.

— Ну? — подался к нему Мишка: — Только ты не ори так громко, тут не глухие.

— Ладно, — кивнул головой Шлемка и, понизив голос до шепота, стал делиться с друзьями пришедшей ему в голову мыслью.

Терек, клокоча и брызгая пеной в береговых укреплениях, оберегал эту мысль от постороннего уха.

Старый Мойше, с головой укрытый грязной простыней, сидел на деревянном обрубке и, раскачиваясь японским болванчиком, бормотал нараспев какие–то непонятные слова.

— Что это он поет? — спросил Мишка, заглядывая вслед за Шлемкой в дверь его жалкого жилища.

— Он не поет, а молится, — поправил друга Шлемка. — По-еврейски, — добавил он.

— А что он говорит? — не удержался от вопроса и Казбек.

— Говорит, что бог его совсем забыл: не дает ему работы, что у людей полны карманы золота, а у него даже медного пятака нет на хлеб и мамалыгу. Проклятые времена: никто не хочет чистить нужники...

— Так ты ему скажи, что бог услышал его молитву, — усмехнулся Мишка.

— Сейчас...

Шлемка на цыпочках подошел к деду, что–то сказал ему на ухо.

— Блаженны восседающие в чертогах твоих и славящие тебя вовеки! — радостно воскликнул в ответ старик и обернул к вошедшим горбоносое лицо. — Как сказал праотец наш Авраам: «Сеявшие со слезами, пожнут с пением». Кому же понадобилась моя услуга?

— Кузнецу Амирову, что на углу Армянской живет. Там такая ямища — за один раз не управиться...

— Благословен господь! Сейчас я быстренько домолюсь и запрягу нашего одра.

Но Шлемка стал горячо убеждать своего деда, что торопиться с молитвой не следует, что он с друзьями не только запряжет «одра», но и съездит на нем к кузнецу за «золотом» и отвезет куда следует.

— Жаль, что не дожила до этой светлой минуты твоя мать Голда, — едва не прослезился дед и снова закачался из стороны в строну. — Буду славить тебя, господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса твои, ибо не навсегда забыт нищий и надежда бедняка не до конца погибает.

Потом на радостях пропел «Розу Иакова», еще раз поблагодарил всевышнего за оказанную милость и только после этого поднялся с обрубка, испытывая страстное желание закрепить молитву стаканчиком портвейна в подвале кривого Гургена. Он пошарил у себя по карманам, надеясь на невероятное, но не найдя в них гривенника, вздохнул и вышел на улицу полный решимости выпить в долг. Ему повезло. У владельца духана сегодня родился наконец долгожданный внук Армен, и Мойше, воспользовавшись таким благодатным случаем, увеличил свой кредит со стакана до полной кварты. Так что когда он поднялся по ступенькам из винного погребка на тротуар Алексеевского проспекта, растущие на нем акации почему–то пошатывались, а размягченный под солнцем асфальт так и норовил встать на дыбы и прильнуть к его мозолистым ладоням.

— пел он на этот раз песни далеко не молитвенного содержания.

— Мы еще посмотрим, кто из нас настоящий коммерсант! — грозил он между куплетами кому–то желтым пальцем. — Вот возьму и поеду в Астрахань... назло этому дураку Шейнису.

Но он не успел в этот день добраться до Астрахани — на перекрестке Алексеевской и Армянской улиц он вдруг увидел свою повозку с закрепленной на ней ассенизаторской емкостью, на козлах которой, зажимая носы, сидели Шлемка и его босоногие приятели.

— Эгей, Шлема-сердце! — крикнул Мойше, выходя навстречу своему экипажу. — А ну дай сюда вожжи.

— Дедушка, не надо! — взмолился Шлема-сердце, видя, что дед едва стоит на ногах. — Мы сами отвезем. Иди домой, дедушка.

Но дедушка, что говорится, закусил удила.

— Свою работу я должен выполнять сам, — заявил он решительно и, согнав ребят с козел, забрался на них сам. — Куда везти это сокровище?

— На хохлацкие огороды в Предмостное. Там встретит дядька с черной бородой и в шляпе, — ответил Шлемка. — Но лучше бы мы сами...

— Мне лучше знать, что лучше, — насупился Мойше и хлестнул вожжой по костлявой конской хребтине.

Мальчишки побрели вслед за повозкой, почуяв которую, встречные горожане поспешно вынимали носовые платки и скрывались в магазинах или ближайших подворотнях.

Лишь за городом, на Димакинском мосту нашелся человек, который не только не испугался повозки, но вышел ей наперерез. То был часовой, охранявший мост и исполнявший обязанности таможенника.

— Чего везешь, дед? — преградил он карабином путь колченогому одру.

Мойше приветственно снял с головы кепку, весело помахал ею:

— Патроны, ваше благородие, а еще винтовки с пулеметами.

— Ну ты! — взмахнул казак карабином, — поскаль у меня зубы, я тебе их в момент пересчитаю. Шутник какой выискался, старый черт. Тут и без твоих хаханьев дюже, весело: гавчишь цельный день, как кобель на цепу... Чего, спрашую, везешь?

— Открой крышку да погляди, — предложил возница, перестав улыбаться.

Часовой было сунулся к бочке, но тут, видимо, от нее нанесло в его сторону таким ароматным ветром, что он закрыл нос рукавом чекменя и быстро отошел к перилам моста.

— Фу, дьявол! — проворчал он, перекосив лицо в страдальческой гримасе. — Что ж ты мене голову морочишь, так твою разъэтак? А ну кати отселева к чертовой матери, чего остановился.

Мойше послушно ударил вожжой по спине своего мерина.

— запел он под аккомпанемент стучащих по деревянному настилу колес.

— Чтоб тебе перевернуться с твоим тарантасом в Терек — чуток не стошнило с похмелья, — ругался ему вслед часовой. — А вас чего тута чума носит? — набросился он на проходящих мимо ребят.

— Мы, дяденька, в Предмостное к тетке Пелагее за кукурузой курям, — ответил Мишка.

— Я вот вам дам кукурузу, — проворчал часовой без всякого зла — лишь бы отвести душу, и пошел навстречу очередной подводе.

Тем временем Мойше, миновав мост, выехал на лесную дорогу, соединявшую хутор Предмостный с селом Нижние Бековичи, и остановился в ожидании заказчика. Им действительно оказался чернобородый мужчина в войлочной шляпе и с длинной палкой в руке. Поздоровавшись, он без лишних разговоров повел за собой повозку вначале по дороге, а потом по какой–то малохоженной тропинке в глубь леса.

— Помилуй бог, какие же здесь могут быть огороды? — встревожился возница, закрывая руками глаза от хлещущих по лицу, древесных веток.

— Не беспокойтесь, папаша, мы уже приехали, — ответил ему проводник, выводя повозку на поляну с большим шалашом в центре, из которого тотчас появилось несколько вооруженных винтовками человек. Лицо одного из них показалось старому ассенизатору очень уж знакомым. Круглое, розовое, с серыми, как у ястреба, глазами. Где он видел это лицо?

— Не узнаешь, старина? — подошел к нему круглолицый и протянул руку. — Вот так–то лучше. А я тогда подумал грешным делом, что ты играешь на руку врагам Советской власти.

— Я–таки ничего не сделал плохого Советской власти, — пролепетал Мойше, вспомнив в одно мгновение декабрьский день на станции Прохладная и этого сурового командира в серой шинели.

— Теперь и я вижу, отец, что ты наш, — улыбнулся Ермоленко и повернулся к своим товарищам: — Ну, чего стоите, носами крутите? Разгружай золото.

— Дюжа сейфа не того, — засмеялся один из них, самый молодой, залезая на бочку и откидывая крышку. — Ну и ладан!

— Ох ун вей мир! — вытаращил глаза Мойше, увидев вытащенную из нее винтовку. — Как оказано в «Мидраше»: «Не веришь глазам своим — возьми пощупай».

Душная августовская ночь была на исходе, а Тихон Евсеевич все еще не мог уснуть, переполненный впечатлениями минувшего дня. Зря не остался в казарме Кадетского корпуса, где было устроено для делегатов съезда общежитие. Товарищ Серго, с которым он намеревался встретитьcя поутру в Совдепе, оказывается, уехал на вокзал. Вот и ворочайся теперь на жестком совдеповском диване, утешая себя мыслью, что, мол, не каждую ночь приходится простому смертному ночевать в баронском дворце, и перебирая в памяти выступления делегатов на последнем, затянувшемся до глубокой ночи заседании. До чего же нагло и лицемерно ведут себя на съезде бичераховские представители. Мы, говорят они, приветствуем съезд трудовых народов Терской республики и готовы прекратить братоубийственную войну, если будут немедленно удалены от власти комиссары Пашковский, Фигатнер и Бутырин. Хорошо им ответил на это член ЦК Орджоникидзе.