— Вот видите, — обратился он с усмешкой к делегатам съезда. — Оказывается, в том, что происходит сегодня в крае, повинны три комиссара Терского правительства. Если это так, то виноваты, выходит, в этих событиях все мы, ибо съезд вынес полное доверие Совету народных комиссаров. И раз это так, то зачем же привозить приветствие съезду? Пусть Фальчиков доставит приказ о приостановке военных действий со стороны казаков и о восстановлении железной дороги. Пусть не присылают больше приветствий в то время, как на войска Терской республики направлены жерла пушек.

— Военные действия должны прекратить одновременно обе стороны, — возразил Фальчиков.

— Хорошо, — сказал Орджоникидзе. — Пусть Фальчиков привезет приказ о прекращении военных действий, и мы на этом же документе напишем свой приказ. Вопрос же об отставке трех комиссаров отпадает, ибо весь состав Совнаркома сложил полномочия и без требования Бичерахова, и в будущем дело съезда назначать на ответственные посты работников без всяких указаний Бичерахова.

Представителя ЦК горячо поддержал делегат из Чечни Асланбек Шерипов.

— Мы желаем мира, но мира на советской платформе, — заявил он. — Мы решительно протестуем против ультиматумов, которые осмеливаются предъявлять определенные группы казачества избранникам Терской земли. Если казачеству не нравятся Пашковский, Фигатнер и Бутырин, то пусть они придут сюда на съезд и поведут борьбу против них словом, а не разгромом красноармейцев...

Нет, не уснуть сегодня. Тихон Евсеевич поднялся со своего неуютного ложа, вышел на балкон. Внизу на проспекте ни души. В предрассветном небе неярко светятся звезды. На белой шапке Казбека чуть розовеет первый солнечный луч. Столовая гора проступает в голубой мгле синей гигантской глыбой. И почему она — Столовая? Скорее, она напоминает собою мамонта, уткнувшего свой хобот в горное ущелье. Слово «мамонт» в свою очередь вызвало в памяти разговор на съезде о казачьем корпусе деникинского генерала Мамонтова, рвущегося в авангарде белой армии к Царицыну. На Урале и на Дону, на Кубани и на Тереке ощетинились белоказаки против демократической политики Советского государства. «Что, взял казацкого хлебушка?» — пришел на ум злорадный выкрик Ефима Дорожкина на казачьем сходе в Стодеревской. Как–то там Сюрка с Устьей? Не допытались ли бичераховцы, кто освободил арестованных из тюгулевки? А смелая у него жена. Что значит терская казачка! Ночью переправила беглецов на каюке через бурный Терек, показала ближайший путь через лес к чеченскому аулу. Интересно, образумятся бичераховские мятежники, ознакомившись с резолюцией съезда? Вряд ли. Не для того они заваривали всю эту кашу.

— Та-та-та-та! — как бы в ответ на его мысли донеслась со стороны Владимирской слободки пулеметная скороговорка. Что это? Кто стреляет? По ком? Вслед за пулеметной очередью беспорядочной дробью зачастили винтовочные выстрелы. «Ура!» — разорвал окончательно рассветную тишину многоголосый, боевой клич.

— А? Что такое?! — подхватился со стульев Оса и тоже выбежал на балкон.

— Кто его знает, — пожал плечами Тихон Евсеевич, нервно запахивая гимнастерку и нащупывая на стуле свой солдатский ремень. — Давай быстрей в штаб Красной Армии!

Вскоре они, застегивая на ходу пуговицы, бежали уже по лестнице вниз.

— Даешь комиссаров! — встретил их на выходе из подъезда бешено-злорадный вопль. Тихон Евсеевич глянул влево и обмер: по Александровскому проспекту, обгоняя друг друга, неслись к нему с шашками наголо всадники, а впереди них бежали, отстреливаясь и прячась в подъезды домов, дружинники и красноармейцы. «Эх, черт! Даже нагана нет», — подосадовал Тихон Евсеевич.

— Бежим! — крикнул он Осе и, свернув за угол здания, припустил по Московской улице к железнодорожному вокзалу.

Но и на Московской улице со стороны Терека уже шла ожесточенная перестрелка. Над головой свистели пули, сверху из окон сыпались со звоном на асфальт стекла. «Не та пуля страшна, которая свистит», — подбадривал себя Тихон Евсеевич, ни на секунду не теряя из поля зрения бегущего рядом Осу. Успеть бы добежать до станции. Там стоит бронепоезд товарища Серго. В нем наверняка найдутся винтовки.

— Стой! Кто такие? — остановил их оклик часового, охраняющего бронепоезд.

— Свои, — с трудом переводя дыхание, ответил Тихон Евсеевич. — Буди скорее товарища Серго!

Но товарищ Серго уже и сам выходил из бронированной двери вагона.

— Что случилось, товарищи?

— Казаки... — все еще не отдышавшись, выпалил Тихон Евсеевич. — На проспекте и Московской...

Орджоникидзе прислушался: перестрелка звучала совсем рядом.

— Прибыли с очередным приветствием съезду, — сказал он глуховатым, но довольно спокойным голосом и без излишней торопливости направился к зданию вокзала, вокруг которого уже суетились красноармейцы, устанавливая пулеметы и подтаскивая к ним ящики с лентами.

— Что с делегатами? Почему не отвечает Совнарком? — бросал Орджоникидзе на ходу отрывистые вопросы скорее самому себе, нежели своим спутникам.

Воздух быстро светлел. Перестрелка усиливалась. Со стороны Линейной церкви к ней добавился колокольный звон — кто–то ударил в набат. Бронепоезд, окончательно освободившийся из объятий предутренней мглы, настороженно внюхивался в наполняющийся пороховой гарью воздух хоботами своих пушек.

— Товарищ Серго! — к Орджоникидзе подбежал заведующий военным отделом владикавказского Совета Мартынов. — В городе бичераховские банды.

— А я думал, слушатели духовной семинарии, — встретил его Орджоникидзе насмешливым взглядом. — Обстановка в городе? Быстро!

— Казачьи и осетинские сотни ворвались в центр города через мост со стороны Владимирской слободы. Захвачены телеграф, почта, Совдеп. Блокирован штаб гарнизона.

— А съезд? Что со съездом?

— Не знаю. С Кадетским корпусом нет телефонной связи.

— Послать в обход по городской окраине связного, — распорядился Орджоникидзе. — Где идут бои?

— Особенно ожесточенно в районе военного госпиталя и старой тюрьмы.

— Ясно. Стремятся захватить северный район города вместе с железной дорогой. Кто там руководит обороной?

— В Курской слободе? Огурцов.

— Пошлите ему на помощь отряд Гегечкори. Мобилизуйте на защиту слободы всех способных держать оружие больных и раненых госпиталя.

— Слушаюсь, товарищ Серго.

— А здоровых можно? — заглянул в глаза товарищу Серго Тихон Евсеевич.

— Что «здоровых?» — спросил по инерции Орджоникидзе, но тут же шевельнул в понимающей усмешке густым черным усом. — Можно, дорогой, можно. Иди с ним. Только не подставляй под пулю голову, мне с тобой еще поговорить кое о чем надо.

Так начались во Владикавказе одиннадцатидневные августовские бои.

Оса лежал за баррикадой, возведенной обороняющимися поперек Воздвиженской улицы, и томился от жажды и беспощадных солнечных лучей. Проклятые бичераховцы, атакуют беспрерывно, не дают сходить и воды напиться. Спасибо жителям слободы, помогают своим защитникам чем только могут: приносят еду и питье, забирают раненых, а при необходимости и сами, встают за баррикаду с оружием в руках.

— Гамарджоба, амханаго [70]!

Оса оглянулся, на веселый голос: перед ним сидел на корточках улыбающийся, лет тридцати грузин. На плечах у него самодельный башлык со спускающимися на грудь концами и видавшая виды суконная рубаха, подпоясанная наборным поясом, на ногах сыромятные чувяки, подвязанные у колен ремешками.

— Да бон хорж [71], — ответил Оса на грузинское приветствие приветствием осетинским и тоже улыбнулся.

— Скажи, дорогой, где тут у вас Огурцов? — спросил грузин, гладя в черные глаза, осетина своими выразительными цвета морской воды глазами. — Всю жизнь разносил людям овощи, теперь сам их ищу.

— Вон твой овощ, — рассмеялся Оса, показав на рыжеватого мужчину в выгоревшей гимнастерке, сидящего с наганом в руке за наполненной песком бочкой. — Не по зубам он пришелся бичераховцам, в горле застрял у них этот огурец.