Дверь захлопнулась. Микал и Сона некоторое время молча созерцали друг друга. Она — по-прежнему со страхом, он — с насмешливой грустью.

— Ты мало похожа на нее — нарушил наконец молчание Микал.

— На кого? — не поняла Сона.

— На Млау.

— Ты пришел сюда, чтобы сказать мне об этом? — удивилась Сона.

— Нет, я пришел, чтобы сказать тебе, что ты свободна, — усмехнулся Микал.

У Сона от радости задрожали руки. Не веря своему счастью, она принялась поправлять прическу, потом — одеяло на своей койке.

— И я могу сейчас пойти к себе домой? Ты... ты отпускаешь меня? — впилась она сомневающимися глазами в усмехающееся лицо своего бывшего жениха.

— Клянусь небом, я, кажется, ясно сказал.

— Лагты дзуар! Какому же святому я должна сказать спасибо за свое освобождение? — воскликнула Сона, все еще не веря этому страшному человеку.

— Скажи сестре своей за то, что она совсем непохожа на тебя. Иди же, пока я не передумал и этот лупастый фараон не доложил Бичерахову.

Сона опрометью кинулась к двери. «Почему я должна благодарить свою сестру?» — долбила ей в голову неотступная мысль.

Быховский сидел в кресле у себя дома — отдыхал после обеда. Еще бы немного и уснул, но подкравшуюся дремоту спугнул осторожный стук в дверь.

— Кого там принесла нелегкая? — проворчал Быховский, с неохотой покидая уютное ложе.

За дверью стоял какой–то пилигрим, иначе не назовешь, — до того убого выглядел он в своем отрепье. На голове у него грязная войлочная шляпа, на плечах какая–то рвань: не то пиджак, не то бешмет, в руках длинная палка, на которую он положил заросший густой черной щетиной подбородок.

— Что тебе, любезный? — опросил Быховский, не подбирая учтивых выражений. — Я на дому не принимаю.

— Это смотря кого, — ухмыльнулся бродяга. — К тому же у меня к вам разговор не на медицинскую тему.

Быховский насторожился: диалект у этого оборванца не вязался с его костюмом. Что–то знакомое почудилось в его нерусском облике.

— Пытаетесь вспомнить, где меня прежде видели? — усмехнулся оборванец. — Я представлюсь, но вначале давайте пройдем в дом, а то здесь очень жарко.

Быховский не очень решительно раскрыл перед ним дверь:

— Входите...

— Я буквально на минуту, — продолжил разговор незнакомец, едва лишь захлопнулась за спиной дверь. — Моя фамилия Кокошвили. Да-да, член Совдепа, киномеханик из «Паласа», недоучившийся студент электротехнического института. Пришел к вам по поручению моих товарищей. У нас к вам просьба: передайте записку Близнюку или Дорошевичу, когда будете делать очередной обход в тюрьме.

— Какую записку? — выкатил глаза доктор. — Я не желаю вмешиваться в ваши политические свары. Я человек нейтральный.

— А вы знаете, что такое нейтралитет? — прищурился Кокошвили. — Это когда лежат втроем под одним одеялом. Левый потянет на себя — правому холодно, правый потянет — левому холодно, а в середине — всегда тепло. Хотите в новую жизнь под одеялом въехать? Не выйдет, дорогой доктор. Неужели вы, образованный человек, не понимаете, что сейчас происходит? В смертельной схватке сошлись два мира — старый и новый. Как мельничные жернова. Бешено вращаясь, они жмут друг на друга и перемалывают все что попадает между ними. Какой из камней окажется крепче, покажет история, но вас с вашим нейтралитетом они сотрут в порошок.

— Почему вы решили, что я должен крутить именно ваш камень?

— Потому что на нем выбиты слова о братстве и равенстве. Потому что... в вас поверил Василий Картюхов, погибший за это братство и равенство. Так как же, Вольдемар Андрияныч?

— Давайте ваше послание... — протянул руку Вольдемар Андриянович. — И вот что еще. Скажите своему сообщнику или как там его... Битарову, чтоб уходил куда–нибудь, пока за ним не пришли из секретной службы.

— Вот так–то лучше, доктор, — улыбнулся Кокошвили и крепко пожал ему руку. — Я же говорил, что дело у меня минутное. До свиданья, Вольдемар Андрияныч, или как у нас в Грузии говорят, нахвамдис-амханаго [69]!

Выйдя от Быховского, он направился прямиком к Тереку: задание выполнено, можно перебираться на ту сторону. По всей видимости, Быховский не кривит душой, согласившись помочь, иначе зачем бы ему сообщать о готовящемся аресте Битарова. Он ведь еще не знает, что Битаров, предупрежденный Ксенией Драк, сегодняшней ночью перебрался в Бековический лес.

На терском берегу пустынно. Лишь бродят под растущими здесь вязами коровы, да лежат на песке у самой воды голые мальчишки.

Кокошвили подошел к ним поближе. Он любил этот смелый и бесхитростный народец, вечно обивающий порог его кинобудки и готовый во время сеанса крутить «динаму» до седьмого пота, лишь бы хоть одним глазком поглядеть в запасное окошко на волшебное полотно экрана или получить в подарок кусок оборванной киноленты.

— Загораете? — склонился Кокошвили над распростертыми темно-шоколадными телами.

Мальчишки встрепенулись, с интересом уставились на оборванного незнакомца.

— Не узнаете, пацаны? — усмехнулся Кокошвили, положив подбородок на свою палку.

— Не-а.. — покачали мальчишки головами.

Взрослый обиженно вытянул губы.

— Вот и пускай вас после этого в кинобудку на съезды, — вздохнул он, но в жгуче-черных глазах его промелькнула веселая искорка. — А я вас не забыл. Вот тебя, кажется, зовут Мишкой, а тебя Шлемкой...

— Дядя Кокошвили! — вскочил на ноги названный Мишкой.

Но дядя Кокошвили предупреждающе поднес к своим усам указательный палец, с опаской покосился на дорогу, выходящую огромным полукольцом с Алексеевского проспекта к терской дамбе.

— Тихо, огольцы, — подмигнул он заговорщицки, — а то наша кинолента может оборваться на самом интересном месте. Ну. как вам живется при новой власти?

— Какая уж тут жизнь, — совсем не по-детски отмахнулся Мишка.

— А что так? — продолжал допытываться взрослый.

Мишка хотел ответить, но спазма против воли перехватила ему горло, и слезы посыпались у него из глаз, словно горошины из перезревших стручьев.

— У него бичераховцы отца повесили, — ответил за друга Шлемка, досадуя в душе, что сам он ничем не пострадал от новой власти.

— Уж не Картюхова ли Василия ты сын? — нагнулся над Мишкой Кокошвили.

— Ага... — всхлипнул Мишка, отворачиваясь и размазывая кулаками по щекам слезы. — Вот придут наши, я ему, этому Мухину, — он погрозил кулаком в сторону видневшейся отсюда тюремной крыши.

— А твой где отец? — повернулся Кокошвили к третьему мальчишке.

— Он в тюрьме сидит, — ответил тот, с трудом сдерживаясь, чтобы тоже не расплакаться. — Я буду Микала кинжалом резать.

— Вон как вас обидели, дорогие мои помощники, — помрачнел лицом Кокошвили и обнял осиротевших ребят за плечи. — Ну а ты что молчишь? Или у тебя нет отца? — спросил он у Шлемки.

— У меня–таки нет отца, он умер давно. И мать умерла, — опустил Шлемка глаза от неловкости, что его деда Мойше не посадили в тюрьму хотя бы на несколько дней. — Но я тоже хочу резать кого–нибудь.

— Значит, вы все за Советскую власть? — улыбнулся Кокошвили.

— Ага, за Советскую.

— И вы хотите ей помочь?

— А что надо сделать? — оживился Мишка, переставая плакать. — Бомбу швырнуть в Казачий совет, да?

— Нет, бомбу не надо... — Кокошвили помолчал, раздумывая, можно ли посвящать в свои планы этих недозрелых человечков, но потом снова обхватил их за плечи и мечтательно вздохнул: — А вот каюк бы достать — это дело!

Мишка удивился: только и всего?

— Да хоть целых пять, — пренебрежительно цвыкнул он слюной сквозь зубы на раскаленный солнцем песок. — А для чего каюк, дядь Саш?

— Так, перевезти кое–что на тот берег.

— На каюке страшно, — поежился Шлемка, взглянув на несущийся вровень с берегом мутный поток. — На каюке утопнуть можно. Лучше на повозке.

— Лучше–то лучше, — согласился Кокошвили, — да на Димакинском мосту часовые стоят, проверяют.