— Прямо Керенский да и только, — заметил кто–то рядом с Темболатом.

А к трибуне шел уже очередной «спаситель несчастной России», среднего роста, широкоплечий казак-детина с черной, подстриженной, как у Пугачева, бородой.

— Бог не без милости, казак не без счастья, — начал он свою речь, не обременяя себя обращением к делегатам. — А еще у нас говорят: «Волков бояться — в лес не ходить». Вон Шкуро, небось, не ждет с неба манны небесной, взял да обдурил в Кисловодске комиссаров.

— Как? — выдохнул зал.

— А так... Пригласили его в Совдеп, мол, нужно организовать красногвардейский отряд. Казак смекнул, что тут можно поживиться, согласился. Ему дали винтовки, лошадей, деньги, обмундирование. Он и начал «организовывать». Принимал в отряд казаков только по своему выбору. Советчиков и близко не подпускал. Собрал лихую сотню, разогнал совдепчиков в Кисловодске, наделал тарараму в Ессентуках и теперь вместе с нами громит большевиков. Вот вам, господа, пример казачьей сметки, доблести и верности казачеству.

Зал прямо–таки взорвался от дружных аплодисментов и исступленных криков: «Да здравствует Шкуро! Да здравствует казачье правительство!»

Темболат расстегнул душивший его ворот рубашки, стараясь не привлекать к себе внимания окружающих, выбрался «под шумок» из «Паласа» на улицу. Здесь тоже жарко и душно, но — от солнца, а не от удушливых речей контрреволюционеров. Он глотнул всей грудью горячего июльского воздуха, не спеша побрел к себе домой на Форштадтскую улицу, держась в тени домов и акаций. «Казаки хотят быть хозяевами на своей земле», — звучал у него в голове лозунг бичераховских мятежников, пытающихся ширмой «демократического» съезда прикрыть свои преступные деяния.

Он уже миновал казачьи казармы, черневшие пустыми глазницами выбитых пулями окон, и намеревался свернуть в нужный переулок, как вдруг увидел под растущим между казармой и школой дубом толпу оборванных и босых людей. Темболат подошел к ним поближе. Это были пленные красногвардейцы. Среди них он не без труда узнал командира артдивизиона Афанасия Трембача. Голова у него — сплошная запекшаяся рана. Грязное от пота и пыли лицо, все в синяках и кровоподтеках. Его товарищи выглядели не лучше. Почерневшие от зноя и побоев, они сбились в кучу под спасительной сенью многовекового великана, с мольбой в глазах взирая на редких прохожих — их мучила жажда. К ним пытались прорваться сердобольные горожанки с ведрами и кружками в руках, но их не пускали конвоиры. «Не дозволено начальством», — отмахивались они от женщин прикладами.

Из ворот школы вышел военный со следами погонов на длинной, едва не до колен кавказской рубахе, затянутой в талии ремнем с наборами и кобурой. На рукаве белеет матерчатый ромбик с изображением на нем флагов союзных держав. Русский флаг — в центре. Направляясь к толпе пленных, он в такт своим шагам похлопывал по голенищу сапога блестящим стеком.

— Встать, красная сволочь! — процедил он сквозь зубы. — В тень забрались, мерзавцы? А ну выходи на солнышко, живо!

Пленные с трудом поднялись на ноги.

— Быстрей, быстрей! — офицер взмахивал тростью, словно дирижер перед оркестром своей палочкой, и вдруг наотмашь стегнул ею красногвардейца. У того на лице вспыхнула багровая полоса.

— За что бьешь, изверг? — вступилась за пленного пожилая женщина.

Тут только Темболат узнал в офицере одного из прапорщиков, уволенных Степаном из отряда Красной гвардии с должности командира взвода.

— Молчать! — гаркнул прапорщик. — Это не люди, а большевики, их надо уничтожать, как бешеных собак. Где старший конвоир?

— Тута, ваше благородие, — к нему подбежал казак, приставил к лохматой шапке ладонь. — Приказный 2-го Горско-Моздокского полка Ефимцов.

— Куда гонишь эту баранту, приказный?

— В тюрьму, ваше благородие. Полковник Барагунов самолично приказамши.

— Да тюрьма и так битком набита, — поморщился прапорщик. — Валандаются со всякой сволочью, нет бы сразу — в расход. Давай гони их к Тереку, я их живо...

— Никак не можно, ваше благородие. Полковник не велел. От самой Невольки гоним, замаялись, истинный Христос, их, чертей, оберегамши. На Графском тавричане чуток тачанками не подавили вместе с ними, а на Колубашеве казаки встрели... Уж скорей бы их сдать к едреной матери.

Воспользовавшись завязавшимся между конвоиром и прапорщиком разговором, Темболат приблизился насколько можно к Трембачу, спросил шепотом, что произошло с отрядом. В ответ Трембач безнадежно махнул рукой:

— Нет больше отряда...

— Крепись, Афанасий, не падай духом. Постараемся вам помочь.

— Я вот тебе пошушукаюсь! Я тебе пошепчусь! — закричал прапорщик, вытаращиваясь на Темболата. — Ты кто такой? Тоже хочешь к ним в кампанию?

— Попрошу без грубостей, — выпрямился перед ним Темболат. — Я сотник Битаров, делегат казаче-крестьянского съезда.

— Не вижу, — насупился прапорщик, но спеси у него заметно поубавилось.

— Вот, — Темболат сунул ему под нос свой делегатский мандат и, не давая опомниться, распорядился непререкаемым тоном: — Пленных немедленно напоить и отправить по назначению. И чтобы в пути следования никаких бесчинств и самосудов, — повернулся он к старшему конвоиру.

— Слушаюсь, ваше... — старший конвоир запнулся, не зная, как величать одетое в штатское начальство.

— А о вашем, прапорщик, самоуправстве и недостойном офицера поведении будет доложено лично президенту. Георг Сабанович, да будет вам известно, сторонник самой широкой демократии и враг какого бы то ни было унижения человеческой личности. Можете идти!

И сам пошел неторопливо, высоко держа голову, как ходят слепые, старые девы и люди, не по заслугам наделенные властью. По пути неотрывно думал над тем, как помочь попавшим в беду товарищам. Попытаться устроить побег? Но с кем и как?

А может быть, просто сходить к Бичерахову и поговорить с ним, что называется, по душам? Но есть ли душа у этого авантюриста, возомнившего себя властелином Кавказа и не щадящего ради своей безумной цели сотен жизней ни в чем не повинных людей? Как говорить с человеком, которого перестал уважать и давно уже зачислил в списки своих врагов? Эти мысли не давали ему покоя и дома. Образы избитых в кровь красногвардейцев то и дело возникали перед глазами. Они словно молчаливо упрекали: «Ты–то вот прохлаждаешься у себя на диване, а мы в тюрьме мучаемся, у нас нет приятелей среди бичераховских бандитов». И когда вечером постучали в ставню, Темболат испытал вместе со страхом даже некоторое удовлетворение: «Ну вот и за мной пришли». Однако за порогом оказалась не стража, а Ксения.

— Тёка, радость моя! Слава богу, ты у себя.

— Ксения! Как неосторожно... — упрекнул ее Темболат, вводя нежданную гостью в комнату. — Что–нибудь случилось?

— Ох, я думала, что ты уже в тюрьме... Мой Драк... подумать только! Он сказал, что приготовил для тебя «чудесную квартиру с видом на постоялый двор Луценко».

— Успокойся, он, скорей всего, пошутил. Кто же тронет друга юности самого президента?

— Драк никогда не шутит, он не умеет шутить. Нет, нет, он это сказал совершенно серьезно. Тебе надо уходить... Немедленно. Пока сюда не пришли Негоднов со своими молодчиками. Я тоже уйду с тобой. В Малгобеке у меня живет тетка по матери, — Ксения обвила руками шею своего возлюбленного.

— Спасибо, Ксюша, — Темболат снял со своих плеч женские руки, поцеловал их поочередно. — А что еще говорил твой муж?

— Он говорил, что моздокская тюрьма, хоть и строилась по проекту оренбургской тюрьмы, но уступает ей в размерах, что царскому правительству не следовало скупиться, отпуская из казны деньги на ее строительство, ибо в ней очень мало полезной площади.

— Неужели переполнена?

— Драк говорит, что придется половину арестантов перевести в Екатериноградскую, в какие–то казармы.

— Еще что?

— На днях будут судить Дорошевича. А Негоднов сказал: «Я его, сукина сына, вздернул бы без суда и следствия».

— А Дорошевич разве в тюрьме?