— В тюрьму, да? — усмехнулся Дубовских. — Ну, туда ты еще успеешь, если не сделаешь соответствующих выводов.

Снизу в открытые двери послышался цокот копыт. Дубовских подскочил к окну.

— Уже отправились! — отпрянул он тотчас от него, словно обжегся о нагретый солнцем подоконник, и стремглав бросился вон из помещения. — Так ты приходи! — крикнул он с лестничной площадки.

«Каков подлец! — брезгливо передернулся Темболат, тоже выходя на лестничную, площадку. — Подумать только, этот двурушник всего какой–нибудь месяц назад сидел за одним из этих столов и решал вместе с другими членами совета задачи по социалистическому переустройству жизни в уезде».

Весь оставшийся путь до «Эрзерума» Темболат не мог успокоиться. Министр ублюдочного контрреволюционного правительства! Социал-демократ, помогающий врагам революции душить Советскую власть! А он–то заступался перед укомом РКП(б) за этого политического недоноска. Не за это ли заступничество он прочит его теперь в белоказачьи министры?

В «Эрзеруме» сегодня не столь многолюдно, как в иные дни. К товаров в рядах меньше. Зато цены на них — больше.

— Эй, господин хороший! Бери мед, пожалуйста. Липовый, духмяный, чистый, как слеза божия.

Темболат повернулся на призыв: в самой гуще базарной сутолоки стоял возле покрытой клеенкой кадки Саша Кокошвили с деревянным половником в руке. На плечах у него дырявый казачий чекмень, на голове свалявшаяся осетинская шляпа. Под носом огромные усы и борода — лопатой. Встретил бы в другом месте — ни за что не узнал.

— Покупай, господин, — заулыбался продавец меда склонившемуся над кадкой долгожданному покупателю. — Медок из Бековического леса, с Кушнаренкиной пасеки.

— Мед как мед, — Темболат приоткрыл клеенку. — А много ли у тебя ульев на пасеке?

— Десятка три наберется, — протянул продавец покупателю деревянную ложку. — Вот только рамок маловато и вощины тоже.

Темболат слизнул с половника янтарную каплю, незаметно огляделся по сторонам: ничего подозрительного, вокруг стоит обычная базарная толкотня и непрекращающийся ни на мгновенье гул торгующихся голосов — можно говорить открытым текстом.

— Где Степан? — спросил тихо, едва раздвинув губы.

— Не знаю, — ответил Кокошвили. — У нас его нет. Вася говорит, что его ранило на Дурном переезде, а куда потом делся, никто не видел.

— А Дорошевич? Близнюк? Розговая?

— Нюра у нас на пасеке. За тебя очень переживает, думает, что арестовали. А насчет Дорошевича и Близнюка я сам хотел у тебя спросить.

— Кто еще из наших там?

— Есть кое–кто. Ермоленко, например, Голов, Сокол, Усанов, Чернокуров, Дмыховская. Да вот ты переберешься к нам, сам увидишь.

— Я, наверное, останусь здесь.

— Как — здесь? А если сцапают?

— Бог не выдаст — Бичерахов не съест. Мне почему–то кажется, что меня не хотят пока трогать. Грех этим не воспользоваться. Ну прощай. Привет Ане и всем нашим. Связь через Кешу и в крайнем случае через кузнеца Амирова. Более подробно поговорим в божьем подвале. А мед у тебя, дядя, действительно «липовый», — повысил голос Темболат, возвращая продавцу половник. — От такого меда изжога только.

— Не нравится — не бери, найди получше! — «окрысился» в ответ продавец. — Ходят здесь всякие, чужие ложки облизывают...

Зал кинопаласа был переполнен. Но состав делегатов съезда не отличался разнообразием национальностей и сословий: куда ни посмотри, всюду сидят и стоят представители имущего казачества. Между ними, как сорная трава в междурядьях кукурузы, одиноко проглядывались представители иногороднего населения, да и то из зажиточных его слоев. «Ну, здесь особых разногласий, по всей видимости, не будет», — подумал Темболат, не без труда втиснувшись в нагретую теснотой человеческую массу.

— Товарищи! — донеслось с трибуны.

Зал ответил на обращение выступающего недовольным ропотом и злым хихиканьем.

— Тут вам нет товарищев! — выкрикнул кто–то злорадно-весело. — Вы со своими товарищами погубили Россию!

— Товарищи и граждане! — сделал вторичную попытку овладеть вниманием делегатов оратор.

— Гля, знов «товарищи»! — перебил его на этот раз плачущий голос. — Да он, што, изгаляется над нами?

— Граждане, я хочу сказать...

Но «граждане» заорали, засвистели, затопали ногами:

— Будя! Нагутарился! Давай другого!

«Демократично и в высшей степени культурно», — усмехнулся Темболат, переводя взгляд с растерянного лица несостоявшешся докладчика на членов президиума. Вон он сидит, будущий министр финансов Дубовских с блестящим пробором на голове и с серьезной миной на бледном лице. Что–то шепнул сидящему по соседству Бичерахову; тот, скосоротившись, милостиво улыбнулся в ответ.

Между тем к трибуне подошел комиссар по казачьим делам при Терском Совнаркоме Лотиев.

— Граждане! — поднял он руку, призывая делегатов к порядку. — Мы должны избрать здесь свой совет казаче-крестьянских депутатов. Мы вынуждены будем объявить автономию терского казачества и довести об этом до сведения центральной власти. Дальше играть в прятки было бы недостойно. Пусть нас за это называют контрреволюционерами, мы знаем, что мы — казаки и больше ничего. Мы должны создать власть сильную, ни перед чем не останавливающуюся для осуществления наших насущных потребностей.

— Верно! — поддержали его с места.

Он долго еще говорил о несоблюдении Совнаркомом выработанной на Втором съезде народов Терека конституции, о «своевольничании и насилиях совдепов» и закончил свою речь следующими словами: «Казаки хотят быть хозяевами на своей земле!»

Его сменил у трибуны сидевший до этого в президиуме пожилой интеллигент в больших очках на широком, как у селезня, носу. Свою речь он начал издалека. Вспомнил Степана Разина, Болотникова, пытавшихся создать казачье государство, провел аналогию с теперешним движением казачьих войск за автономию.

— Вы, казаки Терского войска, глубоко заблуждаетесь, — сделал он неожиданный в своей речи поворот. — Сколько вы наберете в своей области людей, способных с оружием в руках стать на защиту своих прав? Ну от силы двадцать пять — тридцать тысяч. А Россия велика: более ста пятидесяти миллионов. Она раздавит вас, как буйвол лягушонка...

Ему не дали договорить.

— Это большевистский агент! Гоните его с трибуны к чертовой матери! — закричали делегаты-бородачи, уязвленные неудачным сравнением славного терского казачества с лягушонком. Сидящий в задних рядах партера есаул выхватил из кобуры наган, заорал не своим голосом:

— Убью, сволочь!

Его схватили за руки: «Успокойся, Глотов, не сходи с ума!»

Из президиума полился тревожный звон колокольчика.

— Успокойтесь, господа делегаты и господа гости! У нас ведь не большевистская анархия, а демократия. Тем более, что выступает представитель дружественной партии эсеров. Продолжайте, господин Филипповский.

— Вы, господа, не поняли меня, — снизил тон сконфуженный оратор, — и незаслуженно оскорбили, назвав большевиком. Я не призываю вас склонить голову перед большевиками, а от имени нашей партии, ее центрального комитета предлагаю объединить наши силы во всероссийском масштабе и вместе с нашими союзниками нанести сокрушительный удар по ленинской власти. Наша партия не спит, как и вы, она борется за широкую демократию, наносит чувствительные удары по кровавой диктатуре большевиков. Об этих ударах вы скоро услышите, Их гром докатится и до вас. Еще раз обращаюсь к вам, господа делегаты, и от имени нашей партии призываю вас, свободное казачество, к совместной борьбе с совдепами. Мы развеем большевистский кошмар, и над опозоренной несчастной нашей Россией воссияет солнце свободы и демократии!

Раздались жидкие хлопки: «господа делегаты» не простили владикавказскому гостю «раздавленного лягушонка». Во все время его речи Темболат не сводил глаз с Бичерахова. Он хмурился и временами бледнел, когда делегаты особенно бурно реагировали на выступление Филипповского.