Казбек выбежал на улицу. На ней сегодня неуютно: под ногами лужи, над головой хмурые тучи, из которых сыплются на раскисшую землю мохнатые снежинки. Они тут же тают и лишь на перилах крыльца да на архитектурных выступах собора скапливаются пышными грудами, напоминая собою горностаевые меха, которые носит на своей шубе мадам Ганжумова.

Шлепая по лужам, Казбек обогнул угол школы, так и есть: за ним стоял его молочный брат Трофим Калашников.

— Ты чего? — спросил без лишних церемоний приходской ученик ученика-реалиста.

Трофим воровато посмотрел по сторонам, затем приблизил круглое лицо к худощавому лицу приятеля и горячо нашептал ему на ухо:

— Казаки сбираются... большевиков кончать.

— Каких большевиков? — вытаращился Казбек.

— Которые на съезд приехали. Кирова какого–то и еще одного — чудная фамилия. Степана вашего тоже...

— От кого ты узнал?

— Пятирублев говорил, если Киров с этим самым, что чудная фамилия, пойдут на съезде против казаков, кончать их будем. Я ночью проснулся на печке, а они за столом сидят.

— Кто?

— Пятирублев этот самый. А еще с ним Рымарь да косоротый осетин с луковским атаманом. И кровник твой. Ты только не проболтайся кому, а то Силантий меня, как того барана, подвесит за ноги к перекладине, он, знаешь, какой злой.

— Не бойся, я не проболтай, только Степану надо сказать.

— А где он?

— На съезде. В «Палас» ушел. Я просил, чтоб взял с собой. Не взял. Это, сказал, не кукольный театр, в школу, сказал, иди. Ты вот что, ма халар, подожди меня за оградой вон под тем деревом. Сейчас будет большой перемена... большая перемена, — поправился Казбек, — я незаметно оденусь и ранец возьму. Потом в «Палас» с тобой пойдем. Степану все расскажем. Может, за такой хабар он нас в «Палас» пустит. Там, должно, новую картину ставить будут. Хорж?

— Хорошо, — согласился Трофим.

Ох как долго тянется нынче урок арифметики! Проклятый купец из задачника: набрал где–то ситцу, и теперь ломай за него голову, сколько он заплатил за красный ситец и сколько — за синий. Возле доски стоит, переминаясь с ноги на ногу, Егор Боромяков. Он записывает мелом условия задачи.

— Ты что пишешь, балда? — оглядывается на него учительница: — «куп», «пуп». Какой еще пуп? Пиши полностью, без сокращений. Андиев! Ты о чем так глубокомысленно задумался?

Казбек вскочил с лавки, словно его укололи булавкой.

— А ну скажи нам, философ, сколько купец заплатил за двадцать аршин красного ситцу?

Казбек открыл рот, но ответ, казалось, застрял у него в горле.

— Иди, абалдуй, в «Иерусалим», отбей господу, столько поклонов, сколько аршин в обеих штуках материи.

Казбек подошел к иконе, осенил себя крестным знамением. Христос осуждающе глядел на него пронзительным взглядом. «Крестись не крестись, а я до тебя все равно доберусь», — казалось, говорил он мысленно провинившемуся ученику.

— На большой перемене останешься в классе, будешь решать задачу, — донеслось к нему от учительского стола.

Ну уж дудки, Лампада Васильевна! Там в «Паласе» Степан, которого грозятся убить казаки, а он должен отсиживать в классе за какого–то купца с его паршивым ситцем — не выйдет. Дождавшись, когда учительница, закончив урок, вышла из класса, Казбек схватил свой ранец, на бегу сорвал с вешалки куртку и, напялив на одно ухо шапку, вывалился с ватагой учеников из школьного помещения на свежий воздух. А еще через минуту он уже мчался со своим приятелем по бывшей Алексеевской, а ныне Красной улице к зданию кинотеатра.

Возле него собралось сегодня народу больше даже чем в день постановки оперы «Наталка-Полтавка». Только публика сегодня большей частью военная. Куда ни посмотришь, всюду толпятся казаки, солдаты и офицеры. Последние держатся особняком. Они попыхивают папиросами и многозначительно ухмыляются, провожая презрительными взглядами проходящих мимо штатских делегатов съезда.

У дверей «Паласа» стоит вооруженная охрана: несколько красногвардейцев из совдеповской роты и столько же казаков из пятирублевской сотни. Друг на друга посматривают искоса.

— Вы куды это претесь? — окликнул мальчишек охранник-казак, преграждая им путь к двери прикладом винтовки.

— Нам к Степану Журко надо, пропускай, пожалуйста, — приложил ладонь к груди Казбек.

— Какой еще к черту Журко! Я вам счас покажу такого Журко, что жарко станет! — загремел казак. — А ну, уматывайте отселева, покель я добрый. Тут и без вас всякой шантрапы понабилось — своим станичникам как бы места хватило.

Пришлось отступить. Но тут вмешался охранник-совдеповец.

— На ребятишек налаял, как кобель из подворотни, — усмехнулся он, поправляя на плече винтовку.

— Ну-ну, погутарь у меня, — насупился казак.

— Не нукай, не запрег, — огрызнулся красногвардеец и повернулся к мальчишкам. — Чего вам, огольцы?

Казбек повторил просьбу.

— А зачем тебе Журко? — поинтересовался красногвардеец.

— Очень важное дело есть, — увильнул от прямого ответа Казбек и просительно улыбнулся. — Пусти, пожалуйста.

— Подождите тут, а я пойду пошукаю, там сейчас как раз перерыв, — пообещал красногвардеец в пику охраннику-казаку, скрываясь за тяжелой дверью.

Вскоре он вернулся. Вместе с ним вышел из «Паласа» и Степан.

— Что случилось? Почему, ты здесь, а не в школе? — встревожился он.

— Пойдем скорей в сторону, — схватил его за руку Казбек, — очень важный хабар тебе скажу.

Степан недоуменно пожал плечами, но тем не менее уважил просьбу малолетнего шурина.

— Вот ему спасибо скажи, — показал Казбек пальцем на Трофима и, облокотившись на чугунную ограду Стефановского собора, рассказал Степану все, что услышал от своего дружка...

...Неблагодарные эти люди — взрослые. Их, можно сказать, от смерти спасают, а они вместо того, чтобы пропустить своих благодетелей в кинотеатр, отсылают обратно в школу. Сами будут смотреть кинокартину, а им опять: решай задачки. И почему так в жизни устроено, что хочется всегда туда, куда не пускают?

Что же делать? Не возвращаться же на самом деле в школу, где ждет тебя за самовольный уход «Иерусалим» с поклонами или «Стена плача» со стоянием на коленях позади доски. Хорошо Мишке с Шлемкой: им не надо учить уроки и подставлять ладони под учительскую линейку. Околачиваются сейчас где–нибудь в артдивизионе возле пушек иди сидят дома на печке и режутся в подкидного дурака.

— Может, и мы пойдем к пушкам? — предложил Трофим.

— Пойдем, — без всякой охоты согласился Казбек.

Ребята, опустив головы, побрели по Стефановской улице, сплошь запруженной конями приехавших на съезд делегатов из станиц и сел Терской области. За неимением коновязи они привязаны поводьями уздечек за железную ограду Стефановского собора. Между ними похаживает пожилой казак в шубе и с кнутом в руке.

— Покрутись ты мне тута, покрутись! — грозит он кому–то вишневым кнутовищем. — Аль сроду коней не видал? Вот огрею по спиняке...

— А что мы тебе сделали? — донесся из–за лошадиного крупа детский голос, и ребята сразу узнали в нем голос Мишки Картюхова.

— А то, что надысь один вот такой же мазурик крутился возле коней, крутился да и укрутил стремена с седла.

— Мишка! — крикнул Казбек, пробегая мимо сердитого казака. — И Шлемка здесь! А мы думали, вы возле красногвардейской казармы, мы тоже туда шли.

— А чего там нынче делать, возле казармы? — шмыгнул носом Мишка, маскируя радость от встречи с приятелями. — Пушки в снегу, а в казарму батя не пущает, говорит, тут казарма, а не театр.

— Нас тоже не пустили в «Палас», — пожаловался Казбек.

— А нас пустят, — вызывающе заявил Мишка и цвыкнул сквозь зубы.

— Кто ж вас пустит?

— Знаем кто, трепаться не будем. Кокошвили — киномеханик, понял? Мы ему с Шлемкой «динаму» крутим во время сеанца, а он нам дает за это глядеть в окошечко. И сегодня даст. Пошли, Шлемка.

— Постойте! — взмолился Казбек, хватая Мишку за рукав его драной фуфайки. — А как же мы?

— Почем я знаю? — выдернул рукав Мишка. — Небось, когда вы с Трофимом «Умирающего лебедя» глядели, то про нас не думали. На балконе как господа сидели, а мы с Шлемкой вам, паразитам, фильму крутили.