— Ну да, теперь они не хотят, когда паленым запахло, — ухмыльнулся Силантий. — А чего ж доси думали? Сколько нашего брата-казака пострадало от них.

— А вы сами тоже пострадали? — опросил Киров.

— Еще чего не хватало.. Ить я, почитай, в самом Моздоке живу. Но ежли им поблажку дать, то они к нам доберутся. Вон в Терскую наведывались уже... Да что я вас уговариваю, как дитев, — озлился вдруг оратор. — Аль вы сами не знаете. Еще мой дед говорил, как при Шамиле в Тереку ни воды зачерпнуть, ни коня напоить нельзя было.

— Ты нам, дядя, про царя Гороха расскажи! — крикнули в зале.

— А, пошли вы... — махнул рукой Силантий. — Вам как путевым гутарят, а вы надсмешки строите. Мой сказ один: идти немедля воевать.

Ему зааплодировали. Послышались громкие возгласы: «В добрый час!», «Айда в поход!». В противовес этим воинственным призывам тотчас понеслись ж президиуму и мирные призывы: «Не надо нам войны!», «Заткнись; вояка!».

В зале поднялся невообразимый шум. Председатель неистово тряс колокольчиком, призывая делегатов к порядку, но его звона почти не было слышно.

«Ну чего тянешь? Пора выступить!» — обратился мысленно Степан к Кирову.

За окнами кинопаласа спустились на землю скоротечные зимние сумерки. Киров продолжал сидеть в президиуме, внешне спокойный, словно речь шла на заседании съезда не о разгорающейся на Тереке гражданской войне, а о самых обычных житейских делах. Но Степан видел по заметным одному только ему признакам, как он волнуется. Наконец Киров подошел к трибуне. Привычным взмахом пятерни пригладил прямые, зачесанные назад волосы, окинул притихших при его появлении делегатов мягким, всепонимающим взглядом.

— Товарищи и граждане! — начал он свою речь тихо и просто, — первое слово новой революционной власти было мир. Так неужели мы от имени съезда объявим войну чеченцам и ингушам? Кто будет торжествовать тогда? Только черные силы, которым нужна война, чтобы потопить революцию в крови. Простому трудовому народу война не нужна, ему нужен — мир.

Степан, забыв про духоту, как и прежде, всецело отдался во власть этого грудного, проникающего в самую душу голоса. В нем, этом голосе, ни крикливости, ни каких бы то ни было ораторских эффектов, но не слушать его было нельзя и нельзя было ему не верить. Казалось, никогда еще Мироныч не говорил с такой неотразимой силой убеждения, с такой глубокой любовью к людям, с верой в их добрые начала. Настороженная, как взведенный курок, тишина повисла в насквозь прокуренном зале кинопаласа, тускло освещаемом двумя керосиновыми лампами, стоящими на столе президиума. Слышно было, как взволнованно дышали делегаты.

А Киров, не повышая голоса, говорил... о гражданской войне, уже фактически поделившей Россию на два враждебных лагеря, о первом декрете Советской власти, стержнем которого является слово «мир», о стекающихся со всех сторон на Кавказ силах черной контрреволюции.

— Думаете, с добром пожаловали на Терек графы Шереметьевы и князья Голицыны? — прошелся Киров взглядом по первым рядам делегатов — представителям терского казачества, и Степану бросилось в глаза, как Бичерахов качнулся в сторону, словно намереваясь спрятаться от пытливого взгляда большевистского оратора. «Криворотая лиса, — с неприязнью подумал он о бывшем корниловце, — чует, подлая, чье мясо съела». Невольно пришла на ум встреча с ним в салон-вагоне на станции под Петроградом. Степан перевел взгляд с Бичерахова на сидящего в президиуме по соседству с Буачидзе Рымаря. Нет, не этот, похожий на чеченца казачий полковник, главная фигура в контрреволюционном заговоре. Слишком горяч и прямолинеен. Он вернулся взглядом к Бичерахову. Вот кто ведет игру вместе с укрывшимися от революции в Черноярской князьями. Вот от кого исходит иезуитская мысль покончить из–за угла с большевистскими лидерами. Мироныч ничего не знает о готовящемся покушении. И не узнает до конца съезда. Пусть работает спокойно, насколько это возможно в такой нервозной обстановке. У дверей «Паласа» утроены охрана и патрули, в кинобудке начеку Кокошвили с красногвардейцами.

— Эти стервятники за тысячи верст чуют запах крови, льющейся уже по их вине на берегах Сунжи и Терека, — продолжал Киров. — Они слетаются сюда на свой зловещий пир, который готовят, пытаясь ввергнуть народы Терека в братоубийственную войну.

Делегаты, затаив дыхание, следили за его мыслью. Полковник Рымарь, чувствуя свое поражение, нервно шевелил пальцами. В это время из фойе отворилась дверь, и в зал, шатаясь, ввалился казак в разорванной черкеске и с замотанной окровавленным бинтом головой.

— Братцы! — обвел он участников съезда взглядом безумно вытаращенных глаз. — Сидите, значица, братцы, а нас нехай тама бьют?

Тишина взорвалась, словно курок сорвался с боевого взвода.

— Гля, што сделали зверюги с православным человеком!!! А нас тутока баюкают, неначе грудных дитев.

— Докель нам терпеть такую злодейству!

Председательствующий взмахнул колокольчиком:

— Граждане делегаты, прошу соблюдать порядок! Ты откуда, служба? — обратился он к окровавленному незнакомцу.

— С Воронцовской станицы, — облизал пересохшие губы казак. — Обозом шли к Гудермесу, на нас наскочили — всех порубали вчистую, один я уцелемши...

Зал продолжал гудеть в порыве негодования:

— Довольно разговоров! Айда в поход!

«Поднесла тебя нелегкая, — попенял мысленно пострадавшему казаку Степан и с надеждой взглянул на Кирова: ну, говори что–нибудь, чего молчишь?

И тут сквозь гул воинственных настроений прорвался из задних рядов партера насмешливый голос: — А как ты попал в Воронцовскую, Ефим?

Степан обернулся: да это же стодеревский богомаз Тихон Евсеевич. Поднявшись с места, он глядит на забинтованного вестника и язвительно улыбается.

— Что ж ты молчишь? — продолжал задавать вопросы Тихон Евсеевич. — Или корова язык отжевала или скакал ты сюда не на маштаке, а на мерине?

— Какой еще мерин? — зло крикнул сидящий рядом с Бичераховым офицер. — Что вы тут балясы разводите?

— Он знает, о каком мерине речь идет, — ответил Тихон Евсеевич все так же невозмутимо-насмешливо. — Не ожидал я от тебя, Ефим, таких фокусов. Кто это тебя надоумил так вырядиться?

— Ну чего привязался? — огрызнулся названный Ефимом. — Я тебя знать не знаю и ведать не ведаю.

— Зато я тебя знаю хорошо, — посерьезнел голосом Тихон Евсеевич и обвел делегатов торжествующим взглядом. — Это, граждане, стодеревский житель Ефим Дорожкин. Я его утром в духане Гургена видел.

— Так это он, стало быть, от чихиря шатается? — крикнул кто–то и закатился хохотом. — Ой мать моя! А я думал, он от раны ослабевши...

В зале — оживление, свист.

Тут только и Степан узнал в пришельце Недомерка, так вдохновенно рассказывавшего на сходе в Стодеревской про то, как его избавил от неминучей смерти на германском фронте Микал Хестанов. «Не случайно, значит, я видел их вместе возле Казачьего совета», — подумал Степан и снова посмотрел на Кирова.

— Ну что ж, как говорится, шутка лучше брани, особенно если выходит эта шутка кое-кому боком, — улыбнулся Мироныч и прошелся пальцем между воротником рубашки и шеей, словно ослабил сдавившую горло петлю. А еще говорится: «Один день худого мира лучше одного года хорошей войны». Мне кажется, пора нам переходить от слов к делу. Давайте пошлем делегацию к горцам о приглашением прибыть на наш съезд, чтобы совместными усилиями разрешить все спорные вопросы...

Зал снова умолк, стараясь не пропустить ни словечка из кировской речи. И когда Мироныч закончил ее лозунгом: «Да здравствует демократическая республика рабочих, солдат, крестьян, казаков и горцев!», делегаты некоторое время молчали, словно приходя в себя, и, только увидев, что Киров отходит от трибуны, зааплодировали ему горячо и дружно. У многих из них стояли в глазах слезы. Даже особенно воинствующие казаки притихли, придавленные величием момента. И лишь Рымарь не поддался миролюбивому настроению.

— Если съезд не поддержит решение Военно-революционного совета о походе на Чечню, я снимаю с себя полномочия председателя, — заявил он, в последний раз подойдя к съездовской трибуне.