В школе произошли перемены. Первая: она стала называться не церковно-приходской, а наркомпросовской. Вторая: вместо отца Феофила заведовать школой стал обычный учитель.

Он вошел в класс солнечным весенним утром, подтянутый, словно офицер на параде, и сказал:

— С нынешнего дня вместо закона божьего мы будем изучать с вами историю и астрономию. Меня зовут Темболат Тохович. Вашу новую учительницу — Анна Семеновна. Она будет вас учить словесности и арифметике.

С этими словами он вышел из класса, который тотчас забурлил весенним потоком — до того сногсшибательными оказались сообщенные новости.

— Здравствуйте, дети!

В классе воцарилась тишина. Учащиеся, с крайним любопытством уставились на новую учительницу. Она тоненькая, как березка, что посажена в Алдатовском сквере, и совсем небольшая ростом, несмотря на длинные каблуки ее блестящих туфель.

— Кто дежурный? — спросила учительница.

— Я, — поднялся из–за парты Подлегаев.

Учительница едва не со страхом взглянула на его дюжую фигуру.

— Почему вы... то есть ты, не стер с доски? — покраснела она от неловкости.

— Мы, то есть я могем энто сделать в един момент, — ухмыльнулся верзила и вразвалку зашагал к доске, а весь класс потонул в сумасшедшем хохоте.

— Прекратить смех! — учительница ударила ладонью по столу.

По-видимому, она не рассчитала силы удара, ибо на глазах у нее навернулись слезы.

— Больно, Анна Семеновна? — посочувствовал Казбек. Учительница хотела еще больше рассердиться, но передумала. — Ага, — совсем по-детски ответила она и, улыбнувшись сквозь слезы, подула на свою розовую ладошку.

В классе снова засмеялись, но на этот раз без злорадства.

— А где ваша линейка? — спросил Казбек.

Анна Семеновна пожала плечами:

— А зачем линейка?

— Чтобы по столу бить и по ладоням. А еще — по головам. Лампада Васильевна всегда так делала.

— Линейки у меня нет и бить я никого не собираюсь, — ответила Анна Семеновна. — Совет Народных Комиссаров, выбранный и утвержденный на втором съезде народов Терской области в Пятигорске, отменил телесные наказания в школе.

— А на коленки ставить будете? — спросила Нюрка.

— Нет, не буду.

— А в «Ерусалим»?

— Какой Иерусалим?

— К иконе в угол.

Учительница оглянулась на стоящий в углу образ Спасителя.

— Икону мы уберем из класса, а вместо нее повесим на стене портрет Карла Маркса.

— Он что, наказной атаман?

Анна Семеновна грустно улыбнулась: кроме атаманов да лиц царской фамилии ученики мало кого знают из выдающихся личностей.

— Он творец научного коммунизма, — пояснила она и стала рассказывать все, что знала о величайшем гении человечества.

Казбек слушал учительницу и не сводил с нее восторженных глаз. Какая она славная! И глаза у нее голубые-голубые, как подснежники в роще. С такими глазами нельзя бить линейкой по детским рукам, если б даже и не было постановления Советской власти об отмене телесных наказаний, — очень уж они добрые и ласковые. Да и где ей ударить, такой малявке. Ручки маленькие, меньше Даже чем у Нюрки. Такой рукой разве ударишь как следует. Как она только свою сумку носит? Тяжело ей, наверное. Эта мысль не давала Казбеку покоя до конца уроков. А когда прозвенел последний звонок и ученики, как всегда громыхая крышками парт, устремились из класса, он подошел к полюбившейся с первого взгляда учительнице и предложил:

— Давайте, я помогу отнести твою сумку.

Анна Семеновна приятно изумилась.

— О, да ты, оказывается, рыцарь, — засмеялась она. — Только не «твою», а «вашу», и не сумку, а портфель.

— А кто такой — рыцарь?

— Ну, как бы тебе объяснить... Рыцарь — это мужчина, благородный и храбрый, беспредельно преданный даме своего сердца.

— А кто такой — дама сердца?

Учительница снова рассмеялась.

— У нас с тобой получается, как в надокучливой басне. Дама сердца — это женщина, которую любил рыцарь и для которой он не пожалеет даже свою жизнь.

— Я тоже для вас не жалеть жизнь, — заявил Казбек, не моргнув глазом.

На этот раз учительница не засмеялась. Она ласково потрепала рыцаря-ученика за черные завитушки на его голове:

— Ты настоящий мужчина, — оказала она дрогнувшим голосом. — Но жизнью все же так легко не бросайся, ибо во второй раз ее не дадут. Жизнь хороша, и никто еще не придумал что–нибудь лучше жизни. И уж коль придется ее отдать, так за великие общечеловеческие идеи, за народ, за родину. Ты меня понял?

Казбек хоть и не совсем понял, но согласно кивнул головой. — А за Дорьку можно? — спросил он.

— За какую Дорьку?

— Невдашову. В Стодеревской живет.

— Она дама твоего сердца?

— Нет, она казачка. Меня из Терека вытащила, когда я тонул.

Анна Семеновна перестала улыбаться.

— За такую можно, — сказала она без игривости в голосе и переменила разговор: — Ну а теперь ступай домой, мой верный рыцарь, да не забудь приготовить уроки.

С этими словами она вышла на улицу. На ней шумела весна. Нежась в лучах солнца, свистели на ветках акаций скворцы. Под карнизами домов скандалили из–за уютных квартир воробьи. Под ними на завалинках моргали подслеповатыми глазами истосковавшиеся за зиму по солнцу древние, помнящие еще крепостное право старушки. У их обутых в мохнатые бурки ног возились на подсохшей земле босоногие правнуки, играя в «чижа» и прятки. В отстоявшихся, чистых, как зеркало, лужах голубело небо, легкое и прозрачное; по нему плыли светло-белые, удивительно веселые облака.

Впереди на площади показалась запряженная парой лошадей телега. Она безжалостно расплескивала колесами «облака», превращая их в грязное месиво.

— Тпру! — крикнула сидящая на телеге молодая казачка, натягивая вожжи. — Нюра! Подружка моя дорогая! Да невжли это ты?

— Оля? — Анна Семеновна подняла руки к подбородку.

Казачка соскочила с телеги, прижала к груди учительницу, расцеловала ее в обе щеки:

— Вот так встреча! Да я, кубыть, годов десять тебя не видела. Где ты все это время пропадала?

— В Ростове жила, — ответила Анна Семеновна. — Как закончила курсы, так там и осталась.

— А сюда ай в гости наведалась?

— Нет, совсем. К Ростову подошли немцы, пришлось срочно эвакуироваться. Да и отец дома больной — ухаживать некому. Теперь вот в приходской школе работаю.

— Домой идешь?

— Нет, в Совдеп. Поговорить со Степаном надо.

— С каким Степаном? — у казачки вспыхнуло румянцем лицо.

— Ах да... ты же не знаешь. Это мой товарищ по партии. В совете работает заведующим военным отделом. У нас сегодня вечером в школе собрание, так хочу попросить его выступить.

— А-а... — протянула Ольга. — Чего ж мы стоим доси? Давай посидим чуток, — положила она ладонь на тележную грядку.

— Рассиживаться–то некогда, Оля, — просительно улыбнулась Анна Семеновна. — Ты сейчас далеко направляешься?

— В Луковскую, к старикам своим.

— И ночевать у них будешь?

— А где ж еще?

— Тогда приходи сегодня вечером в школу.

— За каким лядом?

— Встретимся, поговорим. Собрание–то будет молодежное.

— Да я ить не молоденькая, кубыть.

— Кто, ты? — Анна Семеновна протестующе всплеснула руками. — Да тебя хоть снова под венец. Рано ты, девка, в старухи записываешься. Чем хоть занимаешься в своей станице?

— Звестно чем: кизеки леплю, за скотиной хожу и все такое прочее. Чай, не с неба свалилась, сама знаешь нашу бабью работу.

— Да я не о том, — поморщилась Анна-Семеновна. — Я спрашиваю, какое принимаешь участие в общественной жизни? Ведь в стране совершилась пролетарская революция, повсюду происходит ломка старых традиций, утверждается свобода, братство и равенство людей. Все так ново, необычно, а ты, молодая и энергичная женщина, по-прежнему ковыряешься только в навозе и не принимаешь в этом новом никакого участия. Ты обязательно приходи сегодня на собрание. Я тебя познакомлю с Дмыховской. Вот женщина так женщина — кипяток! Так придешь?