— Так мы ж по билету, — вздохнул Казбек. — Нам Сона купила.

Мишка еще некоторое время полюбовался несчастным видом «господ», потом снисходительно усмехнулся и обратился к Шлемке:

— Возьмем, что ль?

— Конечно, возьмем! — заулыбался Шлемка. — Они же не виноваты, что им тогда билеты купили. А хорошо, должно быть» с балкона картину глядеть...

— Еще как хорошо, — подтвердил Казбек, шагая вместе с друзьями к Католической улице, что пролегала параллельно главной.

Дойдя до перекрестка, мальчишки свернули влево и вскоре очутились во дворе «Паласа», с тыльной его стороны. В нем слышался гул человеческих голосов. В его огромных окнах-дверях желтел ламповый свет. Мальчишки подошли к двери кинобудки.

— Замок не висит, значит, Кокошвили там, — шепнул Мишка, поднимаясь на покрытый снегом порожек со следами галош фабрики «Скороход». Он постучал тихонько в филенку двери. В ответ — ни звука. Тогда он подергал ручку, она была заперта.

— Нет его, ушел, — вздохнул Мишка и вдруг увидел торчащий из нутряного замка ключ. Не веря себе, он повернул его раз-другой, и дверь открылась. Из нее пахнуло лаком, машинным маслом и табаком, а в глаза бросилась табличка «Не курить!», прибитая на стене перед киноаппаратом, стоящим на столе и заглядывающим в зал через верхнее квадратное оконце. Тут же на столе лежал снятый с двери висячий замок.

— Тс-с! — погрозил пальцем Мишка своим друзьям. — Закрывайте дверь и не сломайте впотьмах чего–нибудь. Мы с Шлемкой будем глядеть со стола в верхнюю дырку, а вы — в нижнюю. Только ящик с кином поставьте, а то не дотянетесь.

— А как же в одну дырку двоим глядеть? — спросил Казбек.

— «Как, как», — передразнил недогадливого зрителя предводитель ватаги. — Ты гляди правым глазом, а он пущай глядит левым — вот и все.

«Как в цирке», — вспомнил Казбек прореху в парусине ярмарочного балагана, приникая глазом к смотровому окошку. Вначале он увидел выложенную белыми изразцами печь между выходными дверями зала. На ней, он знает, есть картинка, сделанная из такого же белого камня: голый дядька с дубиной в руке замахивается на гривастого льва. Затем он увидел сцену с длинным красным столом посредине и с трибуной слева. За нею стоял полковник Рымарь в черной черкеске с золотыми газырями во всю грудь и что–то громко говорил, обращаясь то к сидящему за красным столом президиуму, то к переполненному народом залу.

Казбек прислушался.

— ...Терпение наше иссякло, — говорил Рымарь. — Пора дать отпор зарвавшимся племенам, которые своими разбойничьими действиями вносят раскол и вражду между народами нашей области и всей России в целом.

— На волка помолвка, а кобылу заяц задрал, — выкрикнули из президиума. — Не чеченцы повинны в образовавшейся смуте.

— А кто же? — обернулся к столу Рымарь, сжигая взглядом сидящего неподалеку от председателя съезда коренастого, с зачесанными назад волосами делегата в рубашке-косоворотке и простой рабочей куртке.

— Те контрреволюционно настроенные элементы, которые сеют смуту между казаками, чеченцами и другими народностями Кавказа, — ответил делегат полковнику.

— Слишком расплывчатая формулировка! — усмехнулся Рымарь и стал подобно фокуснику вытаскивать из внутреннего кармана черкески телеграфную ленту. — Вот слушайте, что нам сообщают с места кровавых событий, — и он, вытянув ленту перед своими глазами, прочитал телеграмму из Гудермеса с просьбой о срочной помощи осажденным чеченцами казакам под станицей Ермоловской. — Вот где ясная формулировка, не правда ли? — потряс лентой у себя над головой Рымарь. — Военная секция нашего совета мобилизовала и подготовила к походу полки, и уже дан приказ о наступлении их на Чечено-Ингушетию.

— Браво! — гаркнули из средины зала.

— Пособим братьям-сунженцам!

Полковник Рымарь под аплодисменты делегатов торжествующе отошел от трибуны, а к ней направился бледнолицый человек с черной бородкой, которого председательствующий назвал товарищем Буачидзе.

— Вспомнил! — шепнул Казбеку в ухо Трофим.

— Чего? — повернулся к нему Казбек.

— Да этого... большевика, которого казаки кончать хотят, — Буачидзе.

— Грузин, должно...

Ребята вновь приникли к окошку.

— Граждане делегаты! — протянул руку в зал Буачидзе: — Если уж зашел разговор о ясности формулировок, то давайте доведем его до полной ясности (по залу прошелестел смешок). Не помощью грозненцам называется объявленная чеченцам война, а провокацией, рассчитанной на фанатизм и невежество народных масс. Не чеченцам и не казакам понадобилась эта позорная война, она понадобилась тем из них, кому страшно потерять нажитые на чужом поту и крови миллионы и принадлежащие им не по праву земли. Господам Чермоевым, князьям Каплановым, казачьей верхушке понадобилась эта война, чтобы взбаламутить омут межнациональных страстей и под шумок задавить революцию...

Резкий свист раздался в зале, и Казбек увидел как какой–то рослый офицер держит во рту пальцы, точь-в-точь, как это делает Мишка, когда вызывает его из дому на улицу.

— В четыре пальца? — с восхищением проговорил Мишка.

— Долой! — крикнули в зале. — Не желаем слушать!

Буачидзе усмехнулся, снова протянул в зал руку.

— Недаром сказано, что правда глаза колет. Но и то верно: «Веревка хороша длинная, а речь — короткая», — как говорят на моей родине. Уходя с трибуны «долой», я как представитель социалистического блока решительно требую отменить приказ Военно-революционного совета о походе на Чечню. Не к вражде между народами, а к дружбе и братству надо вести трудящиеся массы. Только в союзе...

Но что он сказал дальше, ребятам не удалось дослушать: в кинобудку вдруг ворвался дневной свет, и вместе с ним несколько мужчин, среди которых ребята тотчас узнали киномеханика Кокошвили и слесаря с завода Загребального Терентия Клыпу.

— Это еще что такое? — возмутился Кокошвили, увидев непрошеных гостей. — Как вы сюда попали?

Мальчишки повинно склонили головы.

— Мы пришли «динаму» крутить, думали, картину показывать будете, — стал оправдываться Мишка.

— Накрутить бы вам уши, — проворчал-киномеханик. — Киров еще не выступал с речью?

Мишка пожал плечами:

— Кто-зна... Там Рымарь говорил, а еще этот, с черной бородой.

— Буачидзе?

— Ага, он.

— Так чего ж вы стоите?

— А что?

— Дуйте отсюда, чтоб вашим тут и духом не пахло.

Мальчишки один за другим выкатились за порог кинобудки. И что это за жизнь в десять лет: отовсюду гонят тебя, как какую–нибудь собаку!

...Съезд продолжал свою работу. С трибуны звучали зажигательные речи, и зал отзывался на них то готовностью идти в поход против «восставших племен», то желанием пойти с этими племенами на мировую — в зависимости от настроения того или иного оратора.

Степан сидел в передних рядах партера и с нетерпением ждал, когда же к трибуне выйдет Мироныч, хотя и знал, что социалистический блок съезда поручил ему выступить в прениях последним.

К трибуне подошел еще один оратор, и Степан узнал в нем Силантия Брехова. На нем синяя гвардейская черкеска с медалями на посеребренных газырях, дорогой кинжал на поясе. Он по примеру других выступающих налил себе в стакан воды из графина, понюхал, сморщившись, поставил на место. А в зале засмеялись: «Не чихирь, однако».

— Гражданы и казаки! — сказал он хрипло и ткнул пальцем в президиум, — все вы слыхали, как гутарил тута вот тот грузин. Ну чего он знает о нашей жизни? Им-там, за своими горами, чечены братами кажутся. Их бы на наше место — узнали бы почем фунт лиха. Рази ж нам война нужна? Да ить куды ж от нее денешься, ежли к тебе с ножом к горлу. Он ить, тот самый чечен, не спрашуеть у меня, хочу я воевать а ли как, он бьеть наших в Терской да на Сунже; а мы — терпи.

— Верно! — крикнули из зала.

И Степан узнал в крикнувшем Пятирублева.

— Не думаю, — отозвался на выкрик сидящий в президиуме Киров. — Я разговаривал в поезде с одним чеченцем, он уверял меня, что горцы не хотят войны с казаками.